Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

Очень многие лазы старших поколений думают таким образом. Но гораздо более выразительные примеры подобного отношения можно найти на Кавказе. Спор о мегрелах и грузинах – следует ли преподавать мегрельский язык в школах, и если да, то в какой письменности, и является ли он вообще языком или деревенским говором грузинского языка – бушевал на протяжении века. Довольно легко понять (если и не принять) грузинский культурный империализм и грузинскую паранойю насчет сепаратистских движений внутри Грузии, умышленно подстрекаемых из далекой Москвы. Гораздо поразительнее, что в этой борьбе, цель которой – предотвратить совершенствование мегрельского языка и превращение его в язык литературный, со всей яростью принимают участие мегрельские же интеллектуалы и политики, от дореволюционного ученого Тедо Джордании до самого Звиада Гамсахурдии, который стал первым президентом независимой Грузии в 1991 году, а умер бунтовщиком и изгнанником всего тремя годами позже, вспыхнув и погаснув, как метеорит. Оба были истовыми патриотами Грузии, для которых все, кроме тотальной ассимиляции, было изменой единой картвельской судьбе.

Известнейшим из всех мегрелов был Лаврентий Берия, первый секретарь ЦК КП (б) Грузии в 1930‑е годы, а затем последний и самый страшный глава сталинского управления госбезопасности. Он истребил цвет грузинской интеллигенции, не забыв уничтожить и их семьи. Но он не оказывал никакого снисхождения собственным соплеменникам. Напротив, во времена Берии насильственная интеграция мегрельской культуры в грузинскую еще ускорилась.

В донациональную эпоху некоторые выдающиеся представители гэльскоязычных сообществ Ирландии и Шотландии, так же как и носители чешского языка в Богемии, были убеждены, что их языкам следует ограничиться кухней и коровником, чтобы не стать препятствием к полному участию их народов в прогрессе англо- и немецкоязычных империй, в которых они жили. Маленький кавказский пример такого отношения – несчастная судьба убыхов, мусульманской народности, родственной абхазам, которая была загнана в Османскую империю русскими в 1864 году. Лидеры убыхов приняли сознательное решение, что их последователи должны приспосабливаться, перенимая другие языки, прежде всего турецкий и кабардино-черкесский, и последний носитель убыхского языка, старик по имени Тевфек Эсенч, умер в 1992 году.

Лазы избежали подобных открытых конфликтов и трагических решений. Поселившись в безопасности в далекой турецкой глубинке, они вели себя так, как будто возможно было бесконечно соблюдать баланс между их частным домашним языком и публичным языком школы и работы. Но затем, в конце XX века, это равновесие начало нарушаться. Появление телевидения и огромный рост турецкой экономики в последние тридцать лет наконец поставили лазов перед неизбежным выбором. Прошлое подсказывало, что они изберут пассивную ассимиляцию, позволив своему языку и культуре постепенно угаснуть, став всего лишь частью общего турецкого провинциализма. Они будут об этом сожалеть, но это чувство утраты будет их частным горем. И тем не менее, хотя поначалу это приходило в голову лишь очень немногим молодым людям, узнавшим мир за пределами Турции, существовала и другая возможность.

В Шварцвальде, в прелестной деревне Шопфлох, живет немецкий филолог по имени Вольфганг Фойрштайн. Его старый деревянный дом на главной деревенской улице полон светловолосыми детьми, книгами, бумагами и конвертами с иностранными марками. Фойрштайн, обладатель белокурой бороды и очень светлых голубых глаз, человек небогатый. Он не преподает ни в одном университете и даже – случай необычный для немецкого интеллектуала средних лет – не является ни “господином профессором”, ни даже “господином доктором наук”. Однако он очень занятой человек. В своем деревянном доме в Шопфлохе он создает нацию.

Впервые Фойрштайн отправился в страну лазов в 1960‑е годы: он путешествовал по деревням и учился говорить на лазском языке и понимать его. Там он обнаружил развитую культуру устного творчества, музыку и песни, сказки, обряды и бесписьменный язык, который зачаровывал многих лингвистов до него. Однако, помимо этого, он увидел сообщество людей, не имевших никакой письменности, кроме турецкой, никаких сведений о собственном происхождении, никаких воспоминаний о том, что они были христианами до окончательного турецкого завоевания Понта в XV веке. Кроме того, Фойрштайн увидел, что приливные волны средств массовой информации и социальных изменений уже докатываются до удаленных понтийских долин и что, если ничего не предпринять, они смоют лазское самосознание в течение нескольких десятилетий.

Тогда на этого тихого молодого человека снизошло что‑то вроде религиозного откровения. Его посетила мысль, что лазы были Volk, то есть самобытной национальной общиной, чье выживание, рост и процветание – одна из драгоценных составляющих наследия человечества. Если ничего не предпринять, этот крошечный народ, беззащитный и находящийся все еще почти на эмбриональной стадии развития, будет утерян навсегда. Фойрштайн решил его спасти.

Вскоре у него начались неприятности. Новости о его интересах и деятельности дошли до турецких властей. Турецкая полиция сфабриковала против него дело о “нелегальном проникновении в пограничную зону”, арестовала его, избила, пригрозила ему смертью, а затем – после недолгого тюремного заключения – выслала из страны. С тех пор вот уже примерно 15 лет Фойрштайн продолжает миссию своей жизни из Германии. Вместе с маленькой группой лазских эмигрантов, составляющих Общество качкарской культуры, он приступил к задаче построения письменной национальной культуры для лазов.

Сначала появился алфавит – это был очевидный первый шаг. Потом появились маленькие учебные пособия на лазском языке для начальных школ, которые переправлялись из Шопфлоха в Турцию разными подпольными путями. Некоторое время казалось, что ничего не происходит. Возможно, учебники не достигали места назначения, но более вероятно, что их прятали лазские семьи, считавшие все это предприятие непонятным и опасным. Но затем мало-помалу в Германию начали приходить первые отклики. С учебников снимали фотокопии, страница за страницей. Доходили рассказы, что по ним втайне обучают лазских школьников на неофициальных внеклассных занятиях. То здесь, то там молодые учителя усваивали эту новую идею и были готовы пойти на риск ради нее. Движение было еще очень маленьким, но оно началось.

Первый словарь лазского языка был составлен в Шопфлохе. Там же появились первые тома того, что должно стать – не историей, для этого еще лишком рано, – но собранием источников и библиографией лазского прошлого. Народные сказки и устное поэтическое творчество собирается и печатается в периодических изданиях, которые наконец проторили себе дорогу в долины. Опираясь на эти исходные, сырые материалы, первая лазская “национальная интеллигенция” может начать свою работу по созданию национальной литературы. И кое‑что уже начинает поступать в обратном направлении, по почте или в сумках лазских сезонных рабочих, возвращающихся в Германию. Фойрштайн говорит с благоговением: “С каждым стихотворением появляются новые, неизвестные лазские слова!”

Подарить алфавит народу, никогда не имевшему письменности… такое дано не многим людям. В мифологии боги приносят буквы с небес на землю. Когда я держал в руках лазский алфавит, для ясности составленный Фойрштайном на основе турецкого (в латинской графике) и соотнесенный с грузинским, то чувствовал священный трепет, как будто я держал в руках нечто вроде семени и в то же время бомбы. С обретением алфавита для народа, даже крошечного, начинается путешествие. В будущем его ждут напечатанные романы и стихи, газеты и концертные программы, рукописные семейные и любовные письма, ожесточенные дискуссии и плакаты, протоколы заседаний, сценарии переложений Шекспира для театра и мыльных опер для телевидения, расписания паромов, извещения о рождениях и смертях. А однажды, может быть, и законы. Но также, возможно, и листочки с последним словом из камеры смертников. Это долгое путешествие, и оно может быть опасным.