Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

На полянке семья хемшинов ворошила сено деревянными вилами и граблями. На головах у женщин были черные с желтым, леопардовой расцветки платки, по которым хемшинов можно опознать за пределами их собственной земли. Некоторые думают, что платки эти впервые появились в Понте из Индии в XIV веке, когда открылась трапезундская ветка Шелкового пути. Разрушенные башни, стоящие над дорогой в том месте, где она поднимается на перевал Чатыр-Даг, указывают на то, что временами дорога меняла направление, поворачивая вниз, в долину Фиртины, когда обычный путь на Гюмюшхане бывал прегражден. В маленьком городе Чамлыхемшин, где такие платки продаются в продуктовом магазине, говорят, что их делают в Ираке и доставляют в Понт через Курдистан или, когда боевые действия там слишком напряженные, через турецко-сирийскую границу.

Огромный умеренный дождевой лес, который до сих пор покрывает горы Восточного Понта, полон диких зверей: кабанов, медведей и оленей. Кроме этого, как думают лазы (или, возможно, только старейшие из лазов в самых далеких деревнях), его населяют чудовища. Например, гермакочи – гигантское создание, с виду похожее на человека, но покрытое мехом, которое иногда приближается к охотникам в высокогорных лесах. Гермакочи – тугодум, и люди вызывают у него скорее любопытство, чем агрессию, он любит повторять за ними все их действия. Чтобы избавиться от него, нужно поджечь хворостину и махать ею вокруг себя. Тогда великан, схватив пылающую головню, подожжет собственную шерсть. Ревя от страха, он бросится вниз по склону горы и будет бежать до тех пор, пока не достигнет Черного моря и не прыгнет туда. Более страшное древнее чудовище – женского рода: это дидамангиза, которая живет вблизи от человеческих поселений. В сезон, когда поспевают огурцы, она ползет по земле, как туман, бесформенная, похожая на мешок и вооруженная длинным железным крюком, которым она хватает детей, собирающих огурцы, и волочет их в свое подземное логово.

Задавшись вопросом “Кто такие лазы?”, мы немедленно теряемся на хаотической строительной площадке национальных определений. У европейских лингвистов и социальных антропологов, которые были очарованы этой маленькой народностью больше ста лет, есть на это собственный ответ. Лазский язык – пережиток прежнего, почти утраченного пласта человеческой речи. Это доиндоевропейский язык, принадлежащий к картвельской языковой семье Кавказа, другие члены которой – грузинский (распространенный гораздо шире прочих), мегрельский и сванский. Из них всех к лазскому ближе всего мегрельский, и, по‑видимому, оба эти народа жили по соседству вдоль восточного побережья Черного моря уже в 1000 году до нашей эры. Этот прибрежный регион вокруг реки Фазис[53], неподалеку от современных грузинских портов Поти и Батуми, был той самой землей, которую греки называли Колхидой – мифической родиной Медеи – и куда стремились аргонавты, чтобы украсть золотое руно из колхидского храма. Однако не похоже, чтобы единый народ колхов когда‑либо существовал в действительности. Говорили, что на рынке в Диоскуриаде (греческой колонии на месте Сухуми в современной Абхазии) можно было услышать более семидесяти разных языков, и колхи – подобно скифам или кельтам – были, вероятно, одним из тех общих обозначений, которыми греки называли людей приблизительно сходных между собой культур, живших в определенном регионе мира.

В какой‑то момент большая часть лазов покинула свою страну. Они оставили Колхиду и Кавказ и перебрались вокруг юго-восточной оконечности Черного моря на свою нынешнюю территорию, которая сейчас принадлежит Турции. Мегрелы, в отличие от них, остались почти там же, где и были. Большинство их сохранило свою христианскую религию, подобно грузинам, в то время как лазы и гораздо более обширная абхазскоязычная группа, жившая дальше на север по кавказскому побережью, в XV веке обратились в ислам. Когда и почему произошло это переселение, в точности неизвестно, но, по‑видимому, это случилось около тысячи лет назад, в средний византийский период, а лазы, возможно, были вытеснены арабами, вторгшимися на Кавказ.

В 1864 году российская армия наконец сломила сопротивление северо-западных кавказских племен. Большая часть мусульманского населения Абхазии и прибрежных районов Грузии бежала или была выслана в Османскую империю, и эта катастрофа затронула многих лазов. Небольшое их число по‑прежнему живет в Грузии. Но их самобытность, как и самобытность мегрелов, возмущает грузинских политиков и интеллектуалов, которые настаивают (некорректно), что грузинский – их “родной язык”, а мегрельский, лазский и сванский – всего лишь “диалекты”. Доводы в пользу обратного, а также попытки снабдить эти языки письменной литературой и грамматикой, подавляются как признаки русской культурной диверсии с целью подорвать и раздробить грузинскую культуру и независимость.

Однако научные исследования о происхождении языка не отвечают по‑настоящему на вопрос “Кто же они такие?”. Кем себя считают сами лазы?

До самого недавнего времени лазы не придавали этому вопросу большого значения. Некоторые соглашались, отчасти из осторожности, отчасти из равнодушия, с турецкой выдумкой, что они были среднеазиатским кочевым народом, который пришел в Анатолию вместе с самими турками. Большинству лазов известно, что их язык не тюркский, а кавказский и родственен языку мегрелов, живущих по другую сторону границы. В то же время примечательна их неуверенность насчет того, откуда они пришли. Некоторые прослеживают свое происхождение не с Кавказа, а из мест, расположенных дальше на запад по анатолийскому побережью, что очевидным образом неверно.

Здесь мы имеем дело с явлением, редким в сегодняшнем мире: донационалистической нацией. Лазы, со своим особым языком и народной культурой, прекрасно осведомлены о своей самобытности. Но они довольствовались заявлением “Мы есть”, не особенно задаваясь вопросом “Кто мы такие?”. Они не чувствовали необходимости открыть свои “корни” или представить миру свою коллективную идентичность, исследовав или придумав историю народа лазов. Вплоть до последних нескольких лет не заботила их и сама эта европейская идея, что исчезновение их языка приведет к исчезновению их национального самосознания и что эти два процесса создают прискорбное положение, которому нужно сопротивляться.

Донациональное отношение к национальному языку может, собственно говоря, быть довольно враждебным, особенно в случае маленьких этнических групп. Профессор Крис Ханн из Кентского университета, работавший как социальный антрополог в Восточном Понте, вспоминает: “Наши очень ограниченные попытки изучения лазского языка его носители часто встречали удивлением и мягкой насмешкой: они считали разумным изучать такой иностранный язык, как английский или русский, который помогает общаться во внешнем мире, но лазский язык был «бесполезен» где бы то ни было за пределами земли лазов”.

С этой точки зрения существуют две разные языковые категории. Есть “наш” язык, на котором говорят дома и который не предназначен для формального изучения и преподавания. В противоположность ему язык более широкого сообщества, к которому “мы” принадлежим, требуется не только преподавать и изучать, на нем нужно и писать. Вследствие этого любой запрос на то, чтобы “наш” язык стал изучаемым и письменным, воспринимается как серьезное недоразумение. В практическом смысле это может на самом деле препятствовать “нашему” включению в более широкое общество и навредить всей общине.