В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель

– Расширилась.

– Но проблемы твои на этом не кончились, не так ли, – она снова склоняется над куском дерева, который терла шкуркой, – иначе бы ты не пришел.

Очень мило с ее стороны сразу переходить к сути. Куда более кстати мне было бы поговорить с Терезой, но внутренний голос подсказывает, что в данный момент выбирать не приходится. Кроме того, при всех ее недостатках – в частности, недостатке чуткости и такта в обращении с чувствами окружающих ее людей, – она явно не страдает отсутствием солидного жизненного опыта. Мне ничего не остается, кроме как вдохнуть поглубже и честно сознаться в чувстве зависти к Кэт и в том, что ей определенно лучше удается заставить Николаса раскрыться хоть чуть-чуть.

– Ты в этом так уверен? – Она ненадолго поднимает голову от работы. – Вполне допускаю, что он реагирует на нее иначе, чем на тебя, но это вовсе не обязательно должно означать, что он впускает ее в свое личное пространство. А почему бы тебе не спросить ее саму об этом?

– Она сочтет это недоверием с моей стороны.

– Но ведь так оно и есть?

– Да, но…

Паскаль только отмахивается.

– Что ты хочешь от него, Фил? Что ты действительно от него хочешь?

– Я не знаю. Больше уверенности, наверное.

– Уверенности никогда не бывает достаточно.

– Хорошо, тогда, по крайней мере, чтобы он не закрывался от меня постоянно. Не осталось ничего, что он обо мне не знает, я перед ним как на ладони, но с его стороны по-прежнему только молчание, – в задумчивости я глубже заворачиваюсь в полотенце. – Странно только то, что я все равно его люблю при этом.

– Как романтично. Я дам тебе подсказку и посоветую заменить «при этом» на «поэтому», – Паскаль откладывает в сторону шкурку и высыпает перед собой несколько осколков янтаря. – А что, если он молчит просто потому, что ему нечего сказать?

– Не думаю.

– Разумеется, мы же его любим, – она тянется за лупой. – Только, на мой взгляд, это не совсем правильное определение для процесса, в котором один лишь отдает, а другой лишь потребляет.

Минутное молчание.

– Знаешь, за что я тебя не люблю, Паскаль? – говорю я. – За то, что тебе так нравится говорить людям то, что они не желают знать.

– Кто-то ведь должен это делать, – доносится из-за лупы. – Передай мне пинцет, пожалуйста.

Я смотрю, как она осторожно наносит клей на один из мелких осколков, прежде чем посадить его в подготовленное деревянное гнездо, которое в ее руках сейчас станет брошью, и невольно удивляюсь, как ее крупные и, казалось бы, неуклюжие пальцы способны выполнять столь тонкую работу.

– Но мне это не особенно помогло.

– Фил, послушай-ка меня, – Паскаль откладывает готовую вещь в сторону и поворачивается. – Это твоя жизнь, а не моя, и, к сожалению или к счастью, свою голову не приставишь. Я бы тебе посоветовала что-нибудь, если б могла, но я в мужчинах не разбираюсь и пока не планирую. Договорились?

– Договорились.

– Кофе ты по-прежнему хочешь?

– Хочу.

– Тогда иди одевайся наконец, – проходя мимо, она тычет пальцем в полотенце. – Или ты ожидаешь, что я сорву его с тебя и наброшусь?

– Передумала?

– Кто знает, кто знает, – сухо отвечает она. – Подумай, как скучна была бы жизнь без небольшой доли экзотики на грани с извращением.

Когда я возвращаюсь, она ждет меня в гостиной. На столе перед ней стоят две полные чашки и вазочка со все тем же масляно-желтым печеньем.

– Это что, – показываю я на него, – еще с лета осталось?

– Придурок. Я что, летом тебе печенье в форме новогодней елки предлагала?

Под прицелом ее недоверчивого взгляда я уминаю печенье – вкусно, как всегда, неописуемо, – удовлетворенно киваю и вижу, как ее глаза меняются и становятся задумчивыми.

– Что случилось?

– Вообще-то Тереза сама собиралась тебе об этом сказать, как вернется, – прокашлявшись, дабы потянуть время, начинает Паскаль, – но, раз уж ее нет, придется, как всегда, все делать самой… Подожди.

Она выходит и через мгновение возвращается со сложенным пополам листом бумаги, бросив его мне через стол.

– Почитай. У нас уже целая коллекция.

В нескольких строчках, в спешке нацарапанных черным фломастером, уместилось столько ненависти, что я даже не знаю, что меня больше шокирует: само это или форма изложения, от которой с первых же слов я, как ни стараюсь сдержаться, стремительно краснею.

– Кто это?

Паскаль пожимает плечами.

– Кто-то, кому, по всей видимости, не удается кончить от того, что за стеной трахаются две лесбиянки.

Она пытается усмехнуться – видимо, чтобы показать свое отношение к письму, – но у нее не выходит.

– И зачем… Зачем ты показываешь мне это?

– Гм… – ее рука на автомате пытается заправить за ухо давно отстриженную прядь. – Хотелось бы мне, конечно, чтобы Тереза сама тебе об этом сказала, но она уже не первую неделю собирается и все никак, как видишь, не соберется. Мы… уезжаем отсюда, Фил.

– Что?

– То, что слышал. Это – веская причина, но не единственная. Мы сто раз над этим думали, но все уже решено, довольно давно.

Внутренний голос подает мне смехотворную надежду на то, что если я смоюсь достаточно быстро, то могу сделать вид, что этого не слышал.

– И какие же еще?..

– Например, та, что мне хочется домой. Или, например, хочется снова заниматься своей работой. Или что Терезе уже надоело вытирать сопли тем, кто подает в суд на соседа за то, что его собака обкакала их лужайку.

Я по-прежнему рассматриваю листок, не в силах от него оторваться.

– И когда?

– Когда-нибудь весной, я думаю.

– Весной!

– Уже так скоро. Неожиданно скоро.

– А что будет с Глэсс? Кем она будет работать? Когда вы ей расскажете, она взорвется, как пороховая бочка.

– Она уже знает.

– Уже знает! А почему она мне ничего не сказала?

– Потому что считает, что Тереза сама должна это сделать. И, наверное, потому что разумно к этому относится.

– Разумно…

Пора перестать повторять за ней каждое услышанное слово.

– А с работой-то что?

– Работу в этом городе предлагает добрых два десятка адвокатских контор, если не больше, – успокаивающе произносит Паскаль. – Глэсс прекрасно справляется, у нее есть уже солидный опыт, проблем с поиском нового места не будет. Может, кстати, перейти к Михаэлю, если захочет.

– А Тереза?