Анна, Ханна и Юханна - Мариан Фредрикссон

— Думаю, мы можем перейти на «ты», — сказала я.

Она снова мило улыбнулась, и с тех пор мы часто встречались в ее или моем саду. Говорили, как всякие женщины, об очень многих вещах. Ее два сына владели одной лодкой, но мужа у нее не было, он погиб в море много лет назад.

— Как же это было тяжело, — сказала я сочувственно. — Сколько лет было тогда мальчикам?

Мальчики тогда ходили в школу, но лодка, на которой погиб отец, перешла в их собственность. Когда истек срок страховки, они получили деньги и купили новую лодку.

— Их не интересует земля, моих сыночков, — сказала она.

Была у нее еще и дочь, продававшая рыбу в «Альянсе».

Тут я заинтересовалась и рассказала, что я много лет там проработала, да, собственно, до прошлого года.

— Правда, в последнее время я работала только по субботам.

Она знала об этом, так как ее дочь видела меня на рынке и очень этому удивлялась.

— Почему?

— Ну ты же из образованных, — сказала София.

— Ничего ты не знаешь, — ответила я и, не успев даже подумать, рассказала ей, что росла в Хаге, рассказала о матери и братьях, об отце, который умер, когда я была еще ребенком. Ей понравилась моя история, и она в ответ рассказала свою — о детстве в рыбацкой деревушке, где отец, братья, двоюродные братья и соседи — все ходили в море, добывая хлеб насущный. Это был мужской мир, он целиком и полностью опирался на мужчин, на их силу и умение. Но я поняла, что она никогда не знала унижения и не страдала женскими обидами.

— Потом я была спасена, — сказала она, и лицо ее просияло.

Я была озадачена, но не отважилась задать вопрос, понимая, что она слишком умна, чтобы питать наивную веру в чудеса на Троицу.

Не говоря уже о предрассудках.

Я не помню, в каком году это было, когда весенний шторм превратился в ураган и море, выйдя из берегов, перекатывалось через мостки и дома, в щепки разбивало лодки и рвало причальные цепи. Слава богу, что наши съестные припасы находились не со стороны моря, а в хорошо укрепленном ларе с подветренной стороны, между домом и горой. Но брезент, которым он был укрыт, был сорван ветром и взлетел в воздух, как огромная черная птица.

Ураган свирепствовал трое суток, а когда он наконец ушел дальше, я обошла сад и пережила ужас. Старые яблони были сломаны. Розы стояли в соленой воде, которая во время урагана перелилась через стену и осталась на участке. Соседка крикнула:

— Ты слышала, что одну лодку унесло в море вместе с экипажем?

Я задрожала всем телом и, включив радио, услышала то, чего больше всего боялась. Это была лодка с сыновьями Софии. Я выкопала свои самые лучшие розы, пошла в рыбацкую деревню и постучалась в дверь Софии.

В доме было много женщин. Они молились за души ее мальчиков.

София была бледна и надломлена. Она не плакала, плакала я, когда, протянув ей цветы, прошептала сквозь слезы:

— Чем я могу тебе помочь?

— Ничем, они теперь у Бога, — ответила она.

Вернувшись домой, я расплакалась еще сильнее. Бог жесток, как всегда говорила моя мать, если он вообще существует.

Я так и не смогла помочь Софии. Но если бы ее не было в тот год, когда мама лежала у меня в доме и умирала, то, думаю, я бы не справилась.

Каждое лето Анна привозила к нам с Арне Марию, и между ней и мной установились отношения, о которых я всегда мечтала. Мы неторопливо бродили по окрестностям и открывали все новые и новые места в горах и на берегу моря. Господи, как же много на свете вещей, перед которыми можно застыть в благоговейном восхищении: огромные, красивые в своей дикости валуны, полевые цветы, которых мы никогда прежде не видели. Мы рвали их и украшали ими дом. Я уже не говорю о червях и насекомых. Головастиков мы ловили и пускали в тазик в подвале. Головастики потом куда-то исчезали, но я не говорила Марии, что их съедает кот.

Девочка очень его любила.

На каждое Рождество мы ездили в Стокгольм. Рикард и Анна успокоились, отношения между ними стали лучше. Но я по-прежнему не рисковала задавать вопросы. Анна ждала ребенка.

— В мае у нас будет еще одна девочка, — сказал Рикард.

— Откуда ты знаешь, что это будет не мальчик? — спросил Арне.

— Анна уверена. У женщин из дальсланского рода есть какие-то мистические способности.

Арне только покачал головой, но потом рассказал Рикарду, как Астрид еще в середине тридцатых сказала, что нацисты будут маршировать по улице Карла-Юхана.

Мы договорились, что заберем Марию весной к себе. Я приеду на поезде и возьму ее.

Но… человек полагает, а Бог располагает. В марте я забрала домой маму. Забрала умирать.

— Это не продлится долго, — сказала она.

Но мама ошиблась. Она хотела умереть, но не хотел ее организм. Он оказался сильнее ее.

Это было очень тяжело. Моя подруга, патронажная сестра, приходила три раза в неделю, обрабатывала маме язвы и помогала мне ее мыть. Я взяла в больнице сидячую каталку и подкладное судно. Потом пришел врач и выписал снотворное. Мне стало легче — по крайней мере, я теперь могла спать по ночам. Арне, как всегда, когда становилось тяжело, был рядом — сильный и неутомимый. Но он мало чем мог мне помочь, потому что мама сильно смущалась, когда он приходил, чтобы помочь ее поднять.

Это было тяжелее всего. Она была бесконечно стыдлива и одновременно не хотела никому причинять хлопот.

— Наверное, ты хочешь моей смерти, — сказала она мне однажды.

Но это было не так, это было не так, даже когда мне приходилось с ней очень тяжко. Я не испытывала к ней ничего, кроме нежности, нежности, которую я не могла выразить, а она не могла принять. Мне было жаль ее, всей ее темной, убогой и бедной жизни.

Единственным человеком, способным доставить маме хоть немного радости, была София Юханссон. Она приходила каждый день, садилась рядом с мамой и говорила ей о своем светлом Боге. Мама всегда в него верила, но ее вера была мрачна. Она слушала рассказы о другом Боге, и это ее утешало.

— Должно быть, это правда, — говорила мама. — Бог взял у нее мужа и сыновей. Она сама говорит, что он призвал их к себе на суд.

Мне же София говорила, что приходит не спасать и утешать. Она хотела, чтобы я днем погуляла или немного поспала — на случай, если ночь выдастся тяжелой.

В конце мая приехала Анна с новорожденной девочкой. Малин была другой, не такой миловидной, как Мария. Серьезнее, с колючим и проницательным взрослым взглядом. Такая же, как Анна в детстве.

В первый же вечер Анна рассказала, что получила развод. Она не стала скрывать это ни от Марии, ни от Арне. Он пришел в ярость, когда Анна рассказала о другой женщине, журналистке, с которой Рикард жил, пока она была беременной и лежала в больнице на сохранении. У нее был низкий гемоглобин, и роды протекали очень тяжело.