Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Я высохла, как спичка, так отощала, что мне казалось, я не хожу, а парю над землей, ничего не вешу, ветер гонит меня вперед. Спать хотелось невероятно. Однажды я очень испугалась, так как проснулась у себя в мансарде, когда солнце стояло совсем высоко. Часов у меня не было, я не знала, который час, и поспешно спустилась по крутой лесенке. Внизу стоял старик Гутман, который издевательски обозвал меня “засоней”. Такое унижение.

Я рассказала Эмилю про это оскорбление. И теперь он каждое утро поднимался в мансарду и будил меня в то время, когда я не могла нарваться на старикана.

Однажды рано утром я услыхала в своей мансарде ужасно знакомый голос, который от забора кричал “фрауке!”. Я никак не рассчитывала когда-нибудь снова встретиться с Бюрхерсом. Никогда не упоминала имя Ханхен Кох, не говорила, где она живет. Называла ее просто “подруга”. Но он, по-видимому, перерыл мою сумку, обнаружил удостоверение, запомнил имя Йоханна Кох и выяснил адрес.

– Эмиль, возьми вилы и гони его отсюда! – крикнула я из мансарды. – Я с ним вместе жила. И он не раз ставил мне фингал под глазом.

В следующую же секунду мне стало стыдно. “Так нельзя, – подумала я, – надо возвращаться к цивилизации”.

– После освобождения он тебе фингалов больше не наставит, – спокойно отозвался Эмиль. – И вообще, нельзя так прощаться с человеком, с которым прожила два года. Ведь наверняка случались и приятные минуты.

– Твоя правда, – присмирев, сказала я и спустилась вниз.

Бюрхерс стоял на улице, одетый точно так же, как в день нашего знакомства: в нелепой огромной шляпе и с портфелем на шее, который при каждом шаге бил его по груди. Он смотрел на меня большими печальными глазами.

– Извини, это я сгоряча, – сказала я, – нервы ни к черту. Давай поговорим.

Он рассказал, что живет сейчас на сборном пункте, расположенном всего в часе ходьбы отсюда. В ближайшее время голландцев отправят по домам.

– Проводи его на сборный пункт, тогда вы сможете спокойно попрощаться, – посоветовал Эмиль.

Мы пошли туда, а в лесу решили немного посидеть. И против моих ожиданий разговор получился очень сердечный.

– Едем со мной в Голландию, – попросил Геррит.

– Нет, я останусь здесь, на ро… – начала я и тотчас поправилась, потому что не хотела больше употреблять слово “родина”: – …в Берлине, в городе, где я родилась. Пожалуй, тут еще есть кой-какие знакомые, и язык не чужой. Но я хочу поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал.

Разговаривали мы не меньше часа, чувствуя, как тесно связаны друг с другом. Он плакал, и мне тоже хотелось отплатить ему хоть слезинкой. Но не вышло. На память он подарил мне маленькую шкатулочку, металлическую, с рельефом, изображающим футболистов.

– Ужасно, когда над тобой смеются, – сказала я ему, – мучительно, когда другие ликуют. Не рассказывай дома, что я не захотела уехать с тобой. Скажи, что не знал ни моего имени, ни адреса. Я, мол, потерялась в военной неразберихе и найти тебя не могу, потому что ты сдуру не дал мне своего домашнего адреса.

– Ты права. Я так и сделаю, – ответил он.

А затем я просто своим ушам не поверила, потому что он сказал:

– Ты должна уехать от Кохов, ведь для тебя это наверняка ужасно.

– С чего ты взял? – спросила я. – Эта подруга помогла мне с документами. – Я перечислила все, что сделала для меня госпожа Кох.

– Ты, когда приносила продукты, всегда рассуждала как школьница, – вспомнил Бюрхерс. – Как вызубренное стихотворение, твердила, какие замечательные люди твои друзья. А сама терпеть их не могла.

Тут я объяснила ему, что связана обещанием, которое дала Ханхен Кох. Что не могу просто оставить человека, который так себя показал. Бюрхерс предложил помочь: он скажет Кохам, что я уезжаю с ним в Голландию. Тогда я смогу перебраться к кому-нибудь из знакомых.

– Так нельзя, – ответила я, – я же хочу остаться и не собираюсь в Австралию. Рано или поздно мы где-нибудь столкнемся.

Прошло еще некоторое время, и вот нидерландская колонна отправилась в путь домой. Мы с Герритом встречались еще раза два-три, ходили гулять. В конце мы очень сердечно попрощались и искренне пожелали друг другу всех благ.

Я пользовалась всякой возможностью уйти из дома и сделать что-нибудь полезное. Придумала, например, собирать корм для кроликов. Уходила с большой сумкой, могла подолгу гулять, а когда приносила одуванчики, чтобы откармливать кроликов, все меня хвалили. К сожалению, этих кроликов потом украли – в ту пору кражи были обычным делом. Но уже через несколько дней Эмиль достал новых, молодых кроликов, и я возобновила свои походы.

Как-то раз я встретила французов, которые кучками сидели на краю лужайки. Здесь у них было место сбора, отсюда они намеревались вскоре все вместе отправиться домой, а сейчас жгли на костре немецкие деньги: дома от них проку не будет[57]. В шутку они что-то крикнули мне по-французски. Явно не рассчитывая, что я пойму, ведь я была босиком и выглядела как обыкновенная крестьянская девушка. Может, я подниму юбку, соберу деньги в подол и унесу с собой, пока они их не сожгли? – вот что они сказали.

И вытаращили глаза, когда я помотала головой и ответила по-французски, тоже шуткой. Тогда они еще несколько раз повторили свое предложение. Но я предпочла собирать в сумку корм для кроликов, а не поднимать подол. Вот и смотрела, как банкноты, которые были в ходу еще год-другой, сгорали в огне.

Потом я ругала себя, что не взяла деньги. В ту пору на черном рынке буханка хлеба или пачка маргарина стоили сотни марок. Еще несколько месяцев назад, когда я жила нелегалкой, подобное решение поставило бы под угрозу жизнь. Но те времена миновали, и это замечательно.

Ханхен Кох всегда хотела завести ребенка. И вот теперь, после одной ночи с русским, забеременела в первый и последний раз в жизни. Очень многие женщины в фертильном возрасте очень скоро ощутили последствия.

В “нашей колонии” проживала практикующая докторша по фамилии Херинг, к которой поголовно все и ходили. Коричневая врачиха, насквозь пропитанная нацистской идеологией, была, разумеется, ярой противницей абортов. Но теперь делала аборты как на конвейере: ведь немецкие женщины не должны иметь детей от врагов. Такая вот идеология.

На операции докторша отвела два дня в неделю. Ассистировал ей молодой коллега. Потом мужья увозили жен на маленьких, выстланных мягким тележках.

Госпожа Кох тоже записалась в очередь, как только обнаружилась необходимость. Когда Эмиль утром увел жену, я поняла: для меня день будет нерадостный. Мне придется – Бог даст, в последний раз! – подчиниться Эмилю Коху. Ведь, несмотря на всю дружбу, он отождествлял меня с русскими, которых я любила как своих освободителей. И я заплачу за то, что они причинили его жене.