Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Освободители приходили к нам и затем, чтобы мы постирали и выгладили им подворотнички – полоски белой ткани, которые пришивались к воротникам. Я считала, что вполне способна выполнить эту задачу как крохотный знак благодарности за огромные жертвы, принесенные Красной армией в борьбе против самого кровожадного режима всех времен. Но не могла не признать, что представляла себе освобождение совершенно иначе: такие мелкие услуги могли бы оказывать и виновные, так я думала.

Некоторые солдаты охотно помогали, трогательно относились к детям и с уважением – к старикам. Один из русских, блондин, приходивший к нам с подворотничками, в особенности произвел на меня впечатление. Смышленый и отзывчивый парень кое-как изъяснялся на ломаном немецком, поскольку родом был из Москвы, а по профессии шофер. Я попробовала объяснить ему, что рада победе Красной армии. А он покачал головой:

– Нехорошо. Гитлер капут, Сталин тоже капут – демократия хорошо.

Как-то раз, когда я гуляла по Каульсдорфу, меня и еще нескольких задержали прямо на улице. Каждому дали в руки грабли. Отвели на просеку и велели очищать лес от мусора. Я здорово рассердилась: впору надевать плакат с надписью, что я не отношусь к числу побежденных, так, что ли? Все остальные много часов бессмысленно орудовали граблями. А я, как только надсмотрщик отвернулся, прислонила грабли к дереву и села. Если б меня застали на месте преступления, я бы притворилась, что справляю нужду. Но никто не обращал на меня внимания, очень по-русски: если я не стану работать, приведут другого.

Трудно сказать, кто больше меня раздражал – госпожа Кох или ее папаша. В доме действовала следующая табель о рангах: самую верхнюю ступеньку занимала Ханхен, муж был ее ассистентом. Они составляли пару. Ниже располагались ее папаша и, наконец, я. Адольф Гутман и я также считались парой и получали совместные задания. Например, нам велели сходить к крестьянам восточной марки Бранденбург и там выменять дамастовую скатерть на мешок картошки. Вышли мы ни свет ни заря, потому что предстояло пройти лесом километров двадцать. Я боялась, что по дороге мерзкий старикан начнет ко мне приставать, и держалась вежливо, холодно и неприветливо. Но он не приставал.

Правда, еще неподалеку от нашей деревни он, встречая знакомых, орал во всю глотку:

– Спасена! – Бил себя кулаком в грудь, показывал пальцем на себя, потом на меня. Люди вообще не понимали, о чем он толкует. И тогда он опять показывал на меня пальцем и добавлял: – Эта девушка – еврейка. Я ее спасал, прятал у себя.

Мне стоило огромных усилий не врезать этому примитивному мерзавцу по морде.

Была у нас и еще одна общая задача. Ханхен Кох владела “стиральной машиной”, и работало это устройство не на электричестве. Большой такой котел в виде закрытого барабана, который ставили на огонь. Кипящее белье перемешивали, вращая специальную рукоятку, что требовало недюжинных усилий. Я предлагала вместо этого стирать на доске, но Ханхен отказалась. День тогда выдался ужасно жаркий, а нам пришлось рукояткой снова и снова переворачивать двадцать, не то тридцать кило мокрого белья. Выдержав сообща эту пытку, мы отнюдь не испытывали друг к другу враждебности. Мы сменяли друг друга каждые несколько минут, и оба взмокли от пота, хоть отжимай.

Лагеря подневольных рабочих вскоре распустили. Польские девушки и женщины широкой колонной двинулись вон из Каульсдорфа. Их путь лежал мимо участка Кохов. Я ахнула, потому что никак не думала, что в этом лагере держали в плену такое огромное количество полек.

С Кристиной и Галиной мы еще раньше сердечно попрощались. Но Ханхен Кох не преминула разыграть спектакль, до крайности неловкий. Длинная колонна уже сворачивала за угол. Мы стояли на дороге, махали вслед, наши польки оборачивались и тоже махали. И вот тут госпожа Кох, запоздав на несколько секунд, изобразила обморок. Крикнула: “Не забывайте Герма-а-нию!” – и со вздохом упала наземь. Даже глаза закрыла. Но я отчетливо видела, что она просто прикрыла глаза и подсматривала за происходящим вокруг.

Эмиль и на сей раз поступил как надо. Он прекрасно понял, в чем дело, но очень по-мужски и серьезно взглядом потребовал от меня не смеяться. Жалел жену, но в голосе сквозила легкая ирония, когда он сказал:

– Господи, Ханхен в обморок упала, надо отнесть ее домой. Я возьмусь за голову, а ты за ноги.

Таким манером мы отнесли ее в дом.

Сильно донимал голод. На первых порах три поселка – Бисдорф, Каульсдорф и Мальсдорф – оставались вообще без продуктовых карточек. В названиях этих трех предместий было слово “дорф”, “деревня”, там еще сохранялся деревенский центр с церковью и несколько полей поблизости. Поэтому вначале советская администрация отнесла их к числу самоснабженцев. Лишь через несколько месяцев один из “русских” немцев, активный коммунист из Каульсдорфа, сумел прояснить ситуацию, и нам наконец-то стали выделять продукты.

Советские солдаты очень веселились по поводу того, что народ в Каульсдорфе ел шпинат и ревень – ничего другого весной в садах не найти. Им эти растения были незнакомы, и они считали, что это не человеческая еда, а корм для скотины. С другой стороны, они реквизировали все, что кто-либо пытался припрятать: некий мясник по соседству хранил, к примеру, огромный запас мясных и колбасных консервов в кладовке, которую снаружи замуровал. Один из солдат вломился с топором к нему в погреб и разбил стену. Казалось, будто он прямиком с Урала прошагал к этому спрятанному складу продовольствия. Всё вывезли на грузовике. С длинными пиками русские обходили сады, разыскивая зарытые ящики с ценностями или мундирами.

После того как лагерные бараки опустели, народ со всей округи ринулся туда поглядеть, не осталось ли там каких запасов. Эмиль Кох притащил два выдвижных ящика от стола: один с мукой, другой с каким-то желтоватым порошком, из которого госпожа Кох готовила без жиров густую, острую подболтку. Как позднее выяснил Эмиль, эта горькая, как полынь, штуковина была не чем иным, как низкосортным порошковым пудингом. Однако ж с голодухи мы все равно ели этот соус, добавляя туда собранные на лугу крохотные грибы-пластиночники, неядовитые, но вообще-то и несъедобные. Я жевала листья одуванчика и грызла мелкие яблочки, которые уже в начале лета падали с деревьев и размером не превышали игральные шарики.

– Этак ты все мои фрукты сожрешь, – язвила госпожа Кох. Мы обе очень легко раздражались.

В первые послевоенные месяцы люди и правда умирали от голода. Нас уберег Эмиль. Когда русские оборудовали поблизости импровизированную пекарню, он немедля устроился туда подсобным рабочим. И в оплату своего прилежного труда нет-нет да и получал буханку черного хлеба.

Вокруг свирепствовала дизентерия. Полуголодным людям только и недоставало болеть, но меня и старика Гутмана страшный понос не миновал. Продолжался он лишь несколько дней, и в нормальных обстоятельствах справиться с ним было несложно, приняв несколько таблеток. Мне же приходилось каждые пять минут бегать в туалет, а дикарь Гутман кулаками молотил в дверь: “Выметайся сию минуту, это мой нужник”. Тогда я додумалась проводить бóльшую часть дня в лесу, запасшись листьями ревеня, которые отлично заменяли туалетную бумагу.