Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Кохи шумно меня приветствовали:

– В такую поздноту возвращаешься?

Я как раз успела вернуться до ночного комендантского часа[60]. Поначалу Эмиль не мог поверить, что мне в самом деле повезло: теперь у меня была квартира, и съехать от них я могла в любую минуту.

Переехала я на следующий же день. Весь долгий путь из Каульсдорфа в Панков пришлось на сей раз проделать пешком, потому что я везла тележку. Пару сандалий я сумела разыскать, но они были неудобные, не по размеру. И я решила идти в бывшую имперскую столицу босиком.

– Собираю тебя как родное дитя, – объявила госпожа Кох, складывая в мою тележку одеяло, подушку, постельное белье, столовый прибор, мутовку и прочие хозяйственные причиндалы. При этом она снова и снова перечисляла, чтó отрывает от себя и отдает мне. В душе у меня закипала злость: ведь, в конце-то концов, мне с большой помпой отдавали лишь крошечную часть того, что некогда принадлежало моим родителям.

По поводу двух серебряных чайных ложечек госпожа Кох заявила:

– Мы всегда были бедными людьми, только и имели, что эти две настоящие серебряные ложечки. Я с детства хранила их как сокровище. А теперь вот отдаю тебе в приданое.

Чистейший вздор: на ложках отчетливо виднелась гравировка – первая буква нашей фамилии!

В эти минуты ее умопомешательство проявилось в полной мере. Годами она мучила меня, снова и снова повторяя загробным голосом: “Мы – одно существо, потому что носим одну фамилию и день рождения у нас в один день. Твоя душа принадлежит мне”. С одной стороны, она одолжила мне свою личность, с другой же – полностью отождествила себя с моей семьей: в своем сознании она была не Йоханна Элизабет Кох, урожденная Гутман, а одна из Яловичей, а стало быть, еврейка. Но сейчас, в минуту расставания, она несла такой вздор, совершенно противоречащий реальности, какого я прежде от нее не слышала. И мне окончательно стало ясно: все, хватит.

– В выходные я верну вам тележку, – сказала я, стараясь говорить любезно и сердечно. – И конечно, вы навсегда останетесь для меня как бы приемными родителями. Буду навещать вас каждое воскресенье.

– Да ладно. Я знаю жизнь, – усмехнулся Эмиль, – приедешь два-три воскресенья подряд, потом раз в месяц, потом раз в полгода, а потом вообще перестанешь приезжать.

На долгую пешую дорогу, которая мне предстояла, я запланировала обдумать три пункта. Во-первых, еще раз хорошенько припомнить, как мои родители много лет назад получили эти серебряные ложечки в подарок на свадьбу от тетушки Хульды, одной из сестер бабушки.

Во-вторых, я решила хорошенько сплюнуть. Последние три года я поневоле провела в местах, где народ преспокойно плевал на улице. И в конце концов сама переняла эту отвратительную привычку. Общество выплюнуло меня, вот и я в ответ плевала, но неизменно обещала себе: если переживу войну, сразу прекращу.

Я хотела сплюнуть самый последний раз точно на границе между Каульсдорф-Зюд и Бисдорф-Зюд. Только не знала доподлинно, где находится эта точка. И спросила какого-то мужчину, который полол у себя в саду сорняки: не может ли он сказать мне, где кончается один поселок и начинается другой.

– А зачем вам это? – хмуро поинтересовался он.

“Стоп!” – сказала я себе. Мне теперь незачем убегать, незачем покорно склонять голову. В кармане у меня настоящие документы, мне никто не страшен. Вежливые люди не реагируют вопросом на вопрос, а отвечают.

– Так вы знаете или нет? – резко спросила я.

Он признался, что точно не знает. Я прошла немного дальше, и в конце концов кто-то мне объяснил, что я нахожусь прямо на этой границе. Тут я накопила слюней и со всей силы плюнула на дорогу. На душе сразу полегчало: я наконец-то рассталась с “нашим поселком”.

В-третьих, я задалась целью перечислить все, чего уже не хочу. Плевать больше не стану, ведь это нецивилизованно. Не хочу больше сидеть на плетеных стульях. Ни в коем случае не хочу выходить замуж за нееврея. Лучше останусь одна, чем заведу партнера без образования. Хочу остаться честной и порядочной, как мои родители и другие предки. Не хочу быть на “ты” с кем попало, как в забегаловках. Не хочу бранить всех немцев без разбору. Не хочу быть несправедливой и неблагодарной к людям вроде Кохов, которые мне помогли. И так далее. Список получился длинный.

Между Лихтенбергом и Вайсензее я обратила внимание на молодую женщину, которая легкой, стремительной походкой шла впереди. На ней было голубое платье, а на голове она несла громадный эмалированный таз. Как позднее выяснилось, там был маленький кусочек маргарина, где-то ею добытый.

Когда девушка обернулась, я узнала Урзель Эрлих, подругу Ирены Шерхай. При нацистах она тоже жила на нелегальном положении и уцелела. Мы сердечно поздоровались, немного постояли, рассказывая друг дружке, как сумели выжить.

Урзель разыскала где-то источник кожаных отходов, мастерила книжные закладки и другие мелочи и торговала ими вразнос, летом в уличных ресторанчиках, зимой в кафешках и пивных.

– Лучшая клиентура была у меня в пивнушке Альтермана, – сообщила она.

– Альтерман на Мюленштрассе! Как же мы ни разу не встретились? – удивилась я. Потом повосхищалась ее платьем: – Ты просто модница!

– Голь на выдумки хитра, – ответила Урзель. Она выкрасила простыню в голубой цвет, украсила ее по краю меандровым узором в технике батика и сшила платье, которое очень ей шло.

Взглянув на мои ноги, она сказала:

– В деревне можно шастать босиком, но в городе всюду развалины и битое стекло. Тебе что же, нечего обуть?

– Есть сандалии, но не по размеру, в них долго не погуляешь.

Обе мы, конечно, говорили на берлинском диалекте. За последние три года я полюбила говор людей, которые нам помогали. Литературный немецкий не прошел испытания. На нем говорила прежде всего образованная немецкая буржуазия, а она оказалась несостоятельной.

Примерно через полтора часа я отперла дверь своей квартиры в Панкове, с большим трудом затащив на четвертый этаж тележку со скарбом. Оставлять ее на улице было рискованно. Мигом уведут.

Ноги были горячие и гудели от усталости. На кухне я поставила возле раковины два стула, чтобы сесть поудобнее. Ни газа, ни электричества, но вода есть.

– Здравствуй, дорогой кран, – радостно и растроганно сказала я, – я тут совсем одна и все-таки не одна. Ведь у меня есть ты. И мне ужасно повезло, что никакой чиновник из жилотдела, никакая хозяйка, вообще никто не будет разоряться по поводу того, что я расселась тут на двух стульях и поливаю ноги холодной водой.

Именно так я и поступила.

Потом легла на пол, вытянулась во весь рост и мгновенно крепко уснула.

Послесловие

– Вы всерьез полагаете, что интеллектуально я была бы не в состоянии записать историю своей жизни, если бы захотела? – вот что громовым голосом, словно в большой аудитории перед студентами, произнесла, нет, рявкнула в трубку моя в ту пору семидесятилетняя мать.