Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Итак, мама осталась в этой “окаянной Германии”, точнее в Берлине, а еще точнее – в Панкове, где лишь один раз, в 1952 году, переехала в более просторную квартиру на Вольфсхагенерштрассе, 59.

Там мои родители и прожили последующие десятилетия, там провели детство я (*1949) и моя скончавшаяся в 1989 году сестра Беттина (*1952).

В свой двадцать четвертый день рождения, 4 апреля 1946 года, мама официально записалась в Берлинский университет по специальностям философия и социология. Лекции она начала посещать, по-видимому, еще раньше. В Еврейской общине, где зарегистрировалась 23 июля 1945 года, она в соответствующей анкете в пункте “профессия” написала: “до 1933 г. школьница, ныне студентка”.

“Я зачислена в Берлинский университет”, – не без гордости написала она 23 октября 1945 года в биографии для “Главной комиссии “Жертвы фашизма”, отд. “Жертвы нюрнбергских законов”[67]. Одновременно она работала в бюро переводов и обучения Г. Фрица на Бинцштрассе в Панкове. И потому временами называла себя “студентка, совмещающая учебу с работой”. В ту пору она также пыталась выяснить, что сталось с ее помощниками и друзьями, но, по сути, хотела смотреть только вперед.

Учебой она была недовольна, пробовала то одно, то другое – например, слушала лекции по славистике.

Так писала Мария Симон полвека спустя.

Второго ноября 1946 года она сообщала моему отцу, что посещает лекции “крайне редко”. “И уровень, и явно нацистское мировоззрение большинства студентов совершенно невыносимы для культурного человека”.

Несколькими месяцами ранее, 5 июля, она писала ему на эту же тему:

Время гонений и лишений, конечно, не прошло без следа; тело в конце концов взбунтовалось. Осенью 1946 года случился полный срыв, и она хворала целых два месяца. “Речь шла о жизни и смерти. […] Я отчетливо чувствовала, что все зависит от моего решения – победить или просто уснуть”. Так она писала моему отцу в ноябре 1946 года. Но к тому времени кризис уже миновал, и ей стало намного лучше.

Этот срыв был не первым, ведь еще в январе 1946-го она сообщила ему: “Душевный срыв по окончании войны – ненормально, если б его не случилось, – я одолела и вполне пришла в себя”.

Особенно трудно ей давалось возвращение к нормальной жизни – она пишет, что не находила возможности “по-настоящему выйти из тени”. Вдобавок она страдала оттого, что друзья и знакомые эмигрировали из Германии, “ужасные расставания продолжались”. Ведь она много лет, “собственно начиная с 1933-го, жила с разлуками”.

К “выходу из тени” относился и отказ от всяческих времянок: “Ведь если живешь в целиком и полностью врéменном окружении, развивается хроническое ощущение неудобства, с которым надо бороться”. Себя саму она называла “антивремянкой” и в августе 1946-го просила моего отца принять сторону этого “мировоззрения”. В ту пору он еще находился в Палестине, после демобилизации служил конторщиком в иерусалимском почтовом ведомстве. Мама, которая в январе 1946 года в цитированном письме Фрицу Кляйнбергеру однозначно заявила, что останется в Берлине, к концу того же года изменила свое решение. Ввиду сложной экономической ситуации и обнищания берлинского населения она теперь задумала уехать к моему отцу в Палестину, в Эрец-Исраэль.

“С чистой совестью могу более не советовать тебе возвращаться в Германию”, – писала она ему 2 ноября 1946 года, обосновывая это следующим образом: