Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи

Наступил Юбилейный год, и Иешуа сказал своим последователям, что необходимо почитать законы предков и в наступающем году не пахать землю, оставив ее под паром, а также надо простить все долги своим должникам. После этого число его сторонников сразу уменьшилось. Многие кормились с единственного имевшегося у них клочка земли, и если бы они последовали призыву Иешуа, то наверняка разорились бы. То же и с долгами: если ты начнешь прощать долги, кто может быть уверен, что тот, кому ты должен, поступит так же? Иешуа, казалось, всеми способами старался оставить около себя как можно меньше народу; он как будто бы веял урожай, как добрый хозяин: вся шелуха разлеталась, и оставались плодовитые, тяжелые зерна. Он не шел ни с кем на компромисс. Я часто вспоминала в те дни его учителя Артимидоруса, его манеру говорить загадками, его недосказанности и противоречия, за которыми должны были напряженно следить его слушатели, иначе нить рассуждения совершенно терялась. Так же и Иешуа: поначалу многие были готовы следовать за ним по его пути. Но чем тяжелее становилось следовать ему, тем меньше сторонников у него оставалось, каждое новое испытание приводило к потере многих. И вот осталась лишь маленькая горстка тех, кто называл его своим учителем.

Перед Пасхой до меня стали доходить слухи, что Иешуа собирается отправиться в Иерусалим, чтобы там провести Пасху Юбилейного года. Я была ошеломлена, услышав об этом, так как, сколько я его помню, он раньше избегал Иерусалима. Приверженцы объясняли такое поведение по-разному: кто говорил, что Иешуа не считает храм святым местом; кто-то предполагал, что он не склонен подчиняться иудеям. Никто не мог назвать истинной причины. Возможно, он остерегался слишком большого внимания к себе в людном и жадном до сплетен городе. Так или иначе, но теперь он решил идти в Иерусалим. Может, он надеялся, что сам будет прошен и признан в Юбилейный год, о котором теперь постоянно напоминал своим ученикам. Но надежды его были напрасны: относительно его положения Закон в любое время оставался очень строгим. Я думаю, он знал об этом. Скорее всего он принял решение идти, сообразуясь со своим характером — всегда принимать или бросать вызов кому-то или чему-то. Может быть, на сей раз самому себе. Я знала, что была в нем такая черта — бороться даже с самим собой. Его отверженность была в какой-то мере второй его натурой, которую он одновременно и взращивал в себе, и подавлял. Я возвращалась мысленно в те дни, которые мы провели в Иерусалиме по пути в Галилею, и вспоминала те беды, которые пришли вскоре в нашу семью. Я думала о том, как много Иешуа пришлось претерпеть от злобы и зависти, постоянно преследовавших его, и вся жизнь его, очевидно, будет нелегким путем к их преодолению.

В Нацерете добрая часть города собиралась отправиться на пасху в Иерусалим. Все были подсчитаны и записаны. Супруги, дети, внуки, родители, братья и сестры, братья и сестры родителей и супругов. В результате чего численность нашей семьи приблизилась к численности небольшой армии. Предполагалась, что я выступлю в роли полководца. Однако, когда я узнала об Иешуа, я стала подумывать, не остаться ли мне дома. Чем могла обернуться наша встреча в Иерусалиме — позором для него или позором для меня? Но слишком уж много людей надеялось на наше праздничное паломничество, и значит, я была отвественна за них, а они зависели от меня. Маловероятно, успокаивала я себя, что в таком большом городе при стечении огромного количества народа я встречу Иешуа. Но истинное мое желание было сокрыто в глубине моего сердца: я хотела быть рядом с сыном там, где он может подвергнуться опасности. Я не могла допустить, чтобы зло, следовавшее за ним по пятам в последнее время, причинило бы ему страдания из-за моей бездеятельности.

В течение нескольких недель мы только и были заняты тем, что готовились к путешествию. Шили шатры, пекли хлеб и пироги, вялили мясо. Я так была занята работой, что страхи, которые владели мной в эти дни, несколько притупились. Но время от времени у меня в голове словно молнии вспыхивали тревожные мысли. Я представляла вдруг, что мы с Иешуа вместе идем по Иерусалиму, и каждый встречный как-то криво усмехается, глядя на нас. А кто-то в толпе шепчет другому: смотри, дескать, вот Мариам со своим незаконнорожденным сыном. Напряжение мое дошло до предела, я подумывала о том, чтобы постараться отговорить Иешуа идти в Иерусалим. Но вряд ли он бы послушался меня. К тому же мне не хотелось лишний раз напоминать ему о том, от чего я все время пыталась его оградить. Пора было признаться себе самой, что я не имела влияния на сына. Что было тому причиной? Возможно, его сильный характер. А может быть, то, что я никогда не знала ни его желаний, ни его планов, я не знала, чем заняты его мысли, какие заботы его действительно волнуют. Я думала о тех невероятных вещах, которые говорили про него. Я отмахивалась от них, как от глупых сплетен. Но кто знает, что в них было правдой, а что ложью? И в чем заключалась правда, если она была там? Еще в раннем детстве я почувствовала необыкновенную силу, которая таилась в Иешуа, энергию, которая исходила от него, — она не поддавалась ни пониманию, ни объяснению. Я была озадачена и смущена, я не знала, что мне делать с нею. Эта необыкновенная сила и его появление на свет, противоречат ли они друг другу, или, наоборот, одно поддерживает другое? Что предназначено ему в этом мире, какая перед ним цель? С самого рождения он вынужден был находиться не вместе со всеми, но в стороне от всех. Быть в отдалении.

Нас было достаточно много, когда мы вышли из Нацерета. Когда мы останавливались отдохнуть, все шатры были заполнены людьми, и по мере продвижении к нам присоединялось все больше народу. Могло показаться, что вся Галилея выступила в дорогу. Мы решили идти не вдоль берега Иордана, а по новой дороге, проложенной римлянами недавно по побережью Кенерийского моря, через Кесарию — так мы надеялись облегчить свое путешествие. Однако и там было очень многолюдно: кроме заполнявших дорогу паломников по дороге двигались бесконечные отряды римских регулярных войск и стражи. Их стягивали в Иерусалим, опасаясь беспорядков. Движение войск причиняло ощутимые неудобства, при прохождении очередного отряда нам приходилось сходить с дороги на обочину и дожидаться, покуда отряд с достоинством промарширует мимо. Сделать это обязывал приказ о свободном продвижении войск.

Мне опять удалось полюбоваться морем — я не видела его со времен нашего возвращения из Египта, с тех пор прошло много лет. При первом взгляде, брошенном на его бескрайние просторы, у меня забилось сердце, но это были, скорее, воспоминания о прежних впечатлениях и о надеждах и мечтах, которые оно пробудило во мне и которым так и не суждено было сбыться. Хотя мне нет причин жаловаться на жизнь теперь: я окружена своими детьми и внуками, я уважаема соседями и родней. Почему же мне кажется, что я прохожу мимо чего-то важного в своей жизни; может быть, есть какая-то тайна, которую мне так и не удалось разгадать? Почему я с такой теплотой вспоминаю сейчас те дни, когда неизвестное мне будущее не давало особых поводов для радости? Я была связана неразрывно с человеком, которого не любила и который не любил меня. Мне было трудно с моим, может быть, самым любимым ребенком, чья судьба волновала меня, а порою внушала откровенный страх. Но почему же сейчас я ощущаю эту пустоту внутри себя?

Мы дошли до Лидии на четвертый день, далее был только Иерусалим, куда мы пришли, когда уже совсем стемнело. Вдоль дороги протянулась цепь солдат и стражников. Они могли остановить любого, чтобы подробно расспросить, кто он, куда идет и зачем; любого, чей вид по каким-то причинам не понравился кому-то из солдат. Все эти остановки и задержки очень замедляли движение, а толпа на дороге становилась все гуще и гуще. Когда же мы подошли к городу, то выяснилось, что ночью людей запрещено пропускать через городские ворота. Нам велели переночевать за городскими стенами, где выделено было место для стоянки. Отправившись туда, мы увидели небольшой участок земли, на котором нужно было разместиться, мы начали ставить шатры и палатки. Места было очень мало, пришедшим из Нацерета выделено было около полуакра. К тому же стало резко холодать, и к ночи пошел снег. Снегопад я помню по детским воспоминаниям, несколько раз тогда выпадал снег, очень ненадолго. Я помню, как затихали улицы; город, казалось, погружался в глубокий сон. Сейчас мы были не в городе, а в открытом поле, почва под ногами быстро превращалась в грязь. Все инстинктивно старались сбиться поближе друг к другу — холод пробирал до костей. Люди стали поскорей устраиваться на ночлег и даже не позаботились о том, чтобы разложить костер.