Провидение - Кэролайн Кепнес

Родители поймут, что это я. Мама узнает меня, потому что матери всегда узнают твой голос, твои странности. А папа узнает из-за мамы. Она расскажет ему, как однажды мне пришлось переписывать все благодарственные записки, потому что я написал все слова с заглавной буквы. Я тогда даже застонал от отчаяния, но она бросила на кровать новые карточки: «Хочешь, чтобы люди считали тебя сумасшедшим? Потому что только сумасшедшие пишут все слова с заглавной буквы».

Я обвожу сообщение маркером и кладу газету в ящик. В последний раз провожу по нему ладонью. Помню первый день, когда принесли «Телеграф». Я так сильно их люблю.

Завожу машину — только бы никого не разбудить — и еду по улице в сторону «Кинзис». Народу прибыло немало, машины припаркованы плотно, номера соседних штатов, как и каждое лето, что вполне меня устраивает — есть где спрятаться. Ставлю машину в один ряд с другими и жду.

И вот наконец…

Один из первых звуков в моей жизни — скрип сетчатой двери. За ним другие, столь же знакомые звуки утра — папин зевок и шлепки босых ног по полу. На нем та же футболка с надписью «ХЛЕБ», в которой он спал. Едва сдерживаюсь, чтобы не выскочить из машины, не подбежать и обнять. Папа почесывает шею, достает из ящика «Телеграф». Он не совсем еще проснулся, поэтому смотрит невнимательно. У меня сжимается сердце. Я думал, что увижу, как это случится, увижу, как они читают мое сообщение вместе. И тут до него доходит, что с газетой что-то не так. Он видит мое объявление.

Сглатывает.

— Пенни!

Акцент густой, как всегда по утрам, и вот уже мама выходит из дома — в халате, с собачонкой на руках. Песик даже меньше Коди. Я готов держать пари, что она отпускает его только при крайней необходимости. Папа показывает ей газету, и она целует своего любимца.

А потом вдруг роняет собачонку, и та не шевелится. Шпиц, если не ошибаюсь.

— Где поводок? — спрашивает папа.

— Где поводок? — передразнивает его мама. — Вытащил меня из дома и спрашиваешь, где поводок. Джед, это он.

Папа подбирает песика и успокаивает маму, говорит, что это еще неизвестно, может быть кто угодно, кругом полно больных на голову, это какой-то розыгрыш. Видно, что держать на руках собачонку ему не приходилось. Он вытянул руки, так что лапы у шпица висят в воздухе, будто язык. Я так их люблю… до боли. Мог бы выйти, подойти, рискнуть и просто обнять, показать маме, что она права, что это я, и показать папе, что он был прав тогда, много лет назад, когда сказал маме, что все будет хорошо, что я вернусь домой. Я даже кладу руки на дверцу.

Нет, нельзя. Ни с ними, ни с кем-либо еще я так поступить не могу.

Мама продолжает настаивать, что это я: «Это его голос, я бы знала, если бы не его». Папа фыркает: «Пен, ты по-своему думаешь, а я по-своему. Хочешь надеяться? Отлично. Надейся. Но я настраиваться на облом не стану. Его нет». Мама стонет, тычет в газету: «Он это обвел, черт бы тебя побрал. Посмотри сам, Джед. Посмотри».

Мои родители такие разные. В детстве я думал, это значит, что они не подходят друг другу. Теперь понимаю, что подходят.

Мама хочет позвонить Шакалису. Папа чешет голову. Думаю, он уже на пенсии. Папа говорит, что займется газонокосилкой, мама качает на руках собачонку, своего малыша. Любовь вечна, но в какой-то момент надежда становится обязанностью. По тому, как мама качает нового Коди, я понимаю, что звонить в полицию она не станет. Будет верить, но не надеяться и не станет делиться своей верой со скептиками и властями. Слишком много прошло времени. Она уходит домой, а папа прислоняется к грузовичку и закуривает. Разглаживает газету.

По тому, как он читает и перечитывает объявление, я вижу, что он еще надеется, но не может принести надежду в дом и показать маме. Он чувствует меня. Знает, что это я. Но искать он не пойдет. Его самого отпустили. Он отпускает меня.

Мама снова появляется в двери. Ты идешь или что? Папа складывает газету так, как не делал с тех пор, как я попросил обращаться с ней аккуратнее. Он идет к маме — съесть яичницу и послушать ее. Я представляю себя в таком же дворе, босиком и с газетой, а в дверях Хлоя, и она зовет меня.

Нахожу в телефоне ее контакт. Вот он. Хлоя Сэйерс. Меня до сих пор изумляет сила этих устройств, их потенциал, способность сводить нас вместе, тот простой факт, что я могу тронуть пальцем иконку на экране и позвонить ей. Если захочу.

Сердце несется скачками. Ладони мокрые от пота. Никогда я не ощущал себя человеком и не-человеком одновременно.

Хлоя

Я сказала Кэрригу, что у меня спазмы. Я наверху, в его комнате, прячусь от их огромной семьи. Пусть думают обо мне что угодно, что я спесивая, и они мне не ровня, и так далее. Но я устала от их «Бад лайт», бегающих повсюду собак, телевикторин, разговоров про ремонт дома и городских сплетен. Я сама подпитываю их пересуды, оставаясь здесь, в постели Кэра. Гуглю Эггза с вечеринки, ищу в базе данных Джона и Провиденс.

Мать Кэррига говорит сыну, что, по словам Опры, женщины страдают от спазмов в основном из-за неправильного питания, сидячего образа жизни и различных генетических гормональных дисбалансов. Слушаю это и понимаю, что лучше оставаться здесь, потому что викторина скоро кончится и они все погрузятся в просмотр нового «Железного человека». Что, конечно же, сразу наводит на мысль о Человеке-пауке, Джоне и о том, каким жалким он был. Полная противоположность животному, развившему в себе способность защищаться и маскироваться от хищников. Джон ходил в школу в костюме Человека-паука, даже когда мы заметно подросли. Он говорил, что ему нравится Человек-паук, даже когда пришла пора интересоваться чем-нибудь покруче. Он не умел защитить себя. И это вызывало у меня сомнения, когда я думала про то, как мы будем вместе. По-настоящему вместе. Мне придется прятать его костюм Человека-паука и защищать Джона.

Мне было больно слушать, когда Джон заговаривал об этих своих фильмах — «Человек-паук», «Бывает и хуже». Была у него такая особенность — увлекаться вещами, не имевшими к нему никакого отношения. Думаю, он унаследовал ее от отца, одержимого Америкой и старыми песнями. Джон любил эти вещи с такой страстью, на которую другие не способны. Я хочу сказать, что с Кэрригом никогда не возникало вопросов. Он не так уж сильно любит свою семью — да и как это возможно? — и меня любит больше, чем «Ред Сокс»[93], больше всего на свете. Закрываю глаза и сворачиваюсь калачиком на простынях, прячусь в кокон, пробую отгородиться от телевизора, бубнящего внизу, и всех этих великовозрастных братьев и сестер Беркус, кудахчущих жен и нудных мужей.