Занзибар, или последняя причина - Альфред Андерш

Женщина прошла бы мимо него, повернувшись к лестничной спирали, если бы в этот момент не зазвонили колокола; звуковая металлическая атака произошла так внезапно, это был такой бешеный взрыв крика меди, что она в ужасе отпрыгнула и вдруг оказалась возле Фабио, который, как и она, зажал уши руками, оба они испуганно уставились на колокола, которые беспощадно раскачивались в своих гнездах, колокола Сан-Марко отзванивали девять часов утра; в конце концов Фабио и женщина повернулись лицом друг к другу и с мучительным видом засмеялись, в ужасе соединенные на те мгновения, пока еще звучали последние удары колоколов; теперь Фабио мог увидеть ее глаза, широко открытые, они смотрели на него; радужка была коричневая, сверкающего, живого коричневого цвета, в котором виднелись осколки зелени, словно древние включения в янтаре; это были глаза умной и чувственной женщины; ее зрачки сузились, улыбаясь под его взглядом; она убрала руки от ушей, привыкая к грохоту колоколов, потом она отвернулась и посмотрела вниз, так что теперь ее волосы, дирижируемые ветром, скользнули на ту сторону лица, которую Фабио до этого не мог видеть; глядя мимо ее профиля, он увидел внизу, на площади, Президента республики во главе правительственной делегации; эта очень маленькая группа прошествовала по проходу между людскими рядами к Порта-делла-Карта, у входа он увидел оркестр карабинеров, но не услышал ни одного звука их инструментов, колокола были сильнее; зато он услышал, как женщина крикнула ему:

— Что происходит сегодня в Венеции?

Она крикнула это по-итальянски, но она была иностранка; ее итальянский был безупречен, даже интонация была абсолютно подлинная, но в ее тоне было что-то свободное, немного хрипловатое и щедрое. Пока он так же, криком, объяснял ей, что это Гронки, Президент республики, наносит Венеции государственный визит, у него было чувство, что он уже когда-то слышал подобный голос, напоминавший ему голоса американок, шведок, немок, с которыми он познакомился в Испании, холодноватые голоса, голоса, полные достоинства, голоса, состоявшие не из красок, а из контуров, в худшем случае — жесткие, в лучшем — ясные и нежные. Эта женщина обладала ясным, чуть хрипловатым голосом, как он установил, обменявшись с ней еще парой слов, когда замолкли колокола; они замолчали так же внезапно, как начали грохотать, и в тишине на башне ясный, чуть хрипловатый голос женщины, незнакомки, звучал в сопровождении улетучивающихся звуков оркестра карабинеров и завывания резкого восточного ветра, развевавшего ее волосы, темно-рыжие и кажущиеся ему каким-то знаком, истолковать который он не мог; она холодно кивнула ему и прошла мимо, чтобы исчезнуть в проеме, ведущем к лестнице.

Франциска, поздний вечер

Венеция — вид с водного пространства, приятная вариация; если посещать Венецию, надо жить на корабле, как мило, что мне предложили такую возможность; Франциска смотрела, как исчезает за острием Салуте белый холодный воздух Пьяцетты, золотой дворец; на широкой поверхности канала между Дзаттере и островом Джудекка было темно, в лагуне между чадящими гирляндами фонарей стояла ночь, но тут Патрик уже заглушил мотор, с шелковистой мягкостью подвел катер бортом к лестнице как раз под церковью Иль-Реденторе и привязал его к одному из старых тяжелых колец, вделанных в стену. Он запер дверь каюты, и они покинули катер, поднявшись по лестнице наверх, где какое-то мгновение рассматривали почти снежно-белый в свете прожекторов фасад Палладио.

— Проклятая иллюминация! — воскликнул Патрик.

Словно сговорившись, они быстро исчезли в тени набережной. Через несколько шагов Патрик свернул на улицу, которая вела в глубь острова, в кругах света, отбрасываемых фонарями, возле домов играли дети, кошки крадучись подбирались поближе к обрывкам бумаги и мусору, возможно, они чуяли запах мяса, из открытых окон доносились женские голоса и тут же замирали; стены домов были выкрашены полуоблупившейся неаполитанско-желтой или венецианско-красной краской, впрочем, в плохо освещенной ночи об этом можно было только догадываться. Он почти не разговаривал с ней, с того момента, как они встретились, в семь часов, согласно договоренности, у колонны со львом; он был как-то демонстративно молчалив, и она спрашивала себя, не раскаивается ли он уже, что связался с нею. Но потом он сделал нечто неожиданное, он взял курс к восточному мысу Лидо и провел катер по узкому проходу между Лидо и другой косой, названия которой она не знала, и внезапно они оказались в абсолютной и совершенной ночи, где не было ни одного огонька; в течение примерно четверти часа катер на большой скорости бороздил ночь, потом Патрик неожиданно остановил его и заглушил мотор; их окружала тишина Адриатики, и Франциска, слыша, как короткие, твердые волны ударяются о борт, поняла, что таким образом ее спутник возобновил свое приглашение. Значит, вот что он предлагал ей: путешествие по морю. Это было бы восхитительно бессмысленное, бесцельное путешествие, ни на что потраченные месяцы, беззаботное и временами, возможно, весьма поэтичное время.

— Чудесно, — сказала она. — У вас, богатых людей, есть что предложить.

На обратном пути она замерзла и сидя выпила виски, а потом выкурила две английские сигареты Патрика. Через какое-то время она ощутила, пока лишь слегка, приближение мигрени и быстро приняла две таблетки, прежде чем катер пристал к берегу у церкви Реденторе; шагая рядом с худощавым, черным, элегантно одетым англичанином, она вдруг почувствовала себя свободно и хорошо, возможно, это была просто морская болезнь, не сердится ли он, что я не показываю своего восторга, восторга, рожденного ночью и морем? Но на меня действительно все это произвело большое впечатление, я только не хотела ничего демонстрировать, а вместо этого обдала его ушатом холодной воды, он ведь не из тех, с кем можно делить естественные чувства, восприятие ландшафтов и все такое прочее; к ее удивлению, он внезапно взял ее под руку, значит, он не злится, он все понял, но она не ответила на его жест, оставила руку висящей, она не любила, когда мужчина брал ее под руку, и сама очень редко брала под руку мужчину; он понял это, и его рука скользнула вниз, обхватив ее кисть, у него сухая, холодная, приятная рука, он вложил ее кисть в свою, словно зажав ее спиралью, и, внезапно крутанув, вынудил ее остановиться, а потом наклонился к ее лицу и поцеловал в левую щеку, чуть ниже краешка глаза.

— Я никогда еще не была на Джудекке, — сказала она. — Здесь очень красиво.

— Да, не правда ли, — ответил он, снова отделенный от нее расстоянием во много миль, — пролетарски красиво.

Эти гомосексуалисты с их антеннами, они знают гораздо больше, чем нормальные, вот он, например, знает совершенно точно, что должен установить со мной какую-то форму физических отношений, если хочет добиться, чтобы я приняла его приглашение, он знает, что не может быть связи между мужчиной и женщиной, пусть даже очень духовной, но лишеной физического начала, если мужчина так или иначе не восхищается телом женщины, это как раз то самое, чего не знают многие нормальные мужчины, иногда не знают всю жизнь, но он, Патрик, конечно же, знает это, он знает, что должен прикоснуться ко мне, он целует меня, хотя, скорее, это поцелуй брата, чем мужчины. Кстати, было бы хорошо иметь брата, старшего брата, особенно в моей ситуации. Может, мне стоило бы относиться к Патрику, как к брату? Форма избирательного сродства? Возможно, он сумел бы даже переспать со мной, и, возможно, это даже не было бы ему так уж неприятно? Он был бы в состоянии переспать со мной, как брат с сестрой, всего лишь один маленький шаг от поцелуя до более глубокого прикосновения, у меня никогда не было брата, поэтому сейчас меня возбуждает представление об инцесте, к тому же я, как выражается Патрик, «завожусь автоматически», этот автоматизм возродился снова, стоило мне стать обладательницей небольшой суммы денег и получить предложение, это дает небольшую перспективу, но для него, конечно, было бы лучше, если бы я была мужчиной, молодым мужчиной; но поскольку она была женщиной, представление о половом акте между мужчинами взволновало ее как нечто невообразимо чуждое, она взяла себя в руки и поняла, что ее возбуждение стало каким-то холодным, холодные флуоресценции между ее полом и ее мозгом, искусственный рай прекрасен лишь в воображении, это проклятая иллюминация для неудовлетворенных, это не само дело, а лишь иллюминация дела, не фасад церкви Палладио или какой-то другой, а ее освещение делает ее прекрасной, неземной, белой и сияющей, хотя в действительности эта церковь грязно-белого цвета, старая, облупленная, несколько несущих балок в очень плохом состоянии, но лишь такая, какая она есть, она действительно прекрасна, это то самое, что любят без всякой иллюминации. Полюбит ли меня кто-нибудь по-настоящему, а это значит: познает, какая я на самом деле? Они всегда только проецировали на меня свое освещение, ни один из них меня не познал. Мне всегда нравилось старинное немецкое выражение, которым обозначают, что мужчина сделал женщине ребенка: он познал ее. И тут она рассмеялась.