Занзибар, или последняя причина - Альфред Андерш

Он посмотрел вверх, потому что почувствовал колючий восточный ветер, промчавшийся по площади, он увидел чисто подметенное голубое небо, на фойе которого башня, кампанила Сан-Марко казалась высокой терракотовой плитой, чем-то вроде гигантского шеста с изображением тотема; он подумал, что мог бы сейчас по крайней мере взглянуть снова в сторону Местра; стояла идеальная погода для посещения кампанилы, погода, которая бывает один-два раза в году; за лагуной, над равниной, можно будет увидеть Альпы.

В кассе внизу башни никого не было; женщина, продававшая билеты, видимо, убежала, чтобы посмотреть спектакль с прибытием Гронки. Фабио покачал головой, сам отодвинул решетчатую дверь лифта, вошел, задвинул решетку и нажал кнопку. Взмывая вверх, он увидел, как под ним исчезает серая лестница, каменная спираль, ведущая к звоннице. Он поднял воротник своей утепленной коричневой куртки, прежде чем выйти из кабины, потому что был готов к резкому восточному ветру, который вовсю бушевал на платформе и силу которого он ощутил, уже выйдя из лифта и устремив взгляд в сторону Местра. Он увидел Местр в конце плотины, отдаленность была все-таки больше, чем ему казалось, маленький Местр располагался на западе, по ту сторону лагуны, восточный ветер делал более четкими его контуры, создавая своего рода кристаллическую миниатюру, слева от плотины большие строения «Монтекатини», серебристые нефтехранилища, цистерны, цеха нефтеперегонного завода. Фабио казалось, что он видит даже переплетение нефтепроводов и труб, окружавших завод, справа от плотины располагались другие заводы и фабрики, а перед ними — городские дома, дома вдоль длинной главной улицы; Фабио скорее помнил, чем видел это, расстояние было все-таки слишком велико, чтобы он мог узнать дом, где жили его родители и сестра, дом в конце главной улицы, там, где Местр начинал разделяться на отдельные, разбросанные группы домов. Их дом смотрел на лагуну, он располагался на мелком щебне, гравии, на строительной площадке, которая тянулась до тростникового пояса; при такой погоде отец, скорее всего, не выехал на своей лодке ловить рыбу, ясная погода и восточный ветер — это плохо для рыбаков, угри ускользали буквально из рук, исчезали, когда видели над собой темную массу лодки, но, может быть, отец вышел вчера, при благоприятной туманной погоде, переночевал на Торчелло, тогда сегодня он должен вернуться, вероятно, без улова, и это значит, что опять несколько дней у них будет очень туго с деньгами, хуже, чем обычно, потому что они остались только с тем, что приносила Роза, работавшая на мыльной фабрике, и Фабио приходилось всякий раз помогать им, потому что Роза не могла отдавать родителям весь заработок, она любила по воскресеньям приезжать в Венецию, в красивом платье, ходить в кино и на танцы, она все еще надеялась найти мужа, хотя ей уже было тридцать лет, и она располнела, и репутация у нее была не ахти какая безупречная, потому что у нее слишком часто возникали романы с мужчинами, она была добродушная и жизнерадостная, но мужа она вряд ли найдет, если не случится чудо. Да, Местр, «Монтекатини» и мыльная фабрика и другие фабрики и длинная главная улица, а кругом словно пояс из тростника, и Роза, его неотразимая, глупая сестра, бабенка, которая бросалась на шею первому встречному и которую он, Фабио, любил, и старый Пьеро Крепац, едва ли не последний рыбак в Местре, городе, где рыбная ловля в лагуне уже была при смерти, где лишь несколько стариков еще занимались ловлей угря, и, наконец, его мать, которая, стирая белье чужих людей, прислушивалась к его игре на скрипке, к его упражнениям, а позднее варила жидкий кофе для его друзей-революционеров, собиравшихся у Фабио, чтобы посовещаться о своих делах, мать, которая никогда не жаловалась, слыша, как его игра становится все более жесткой и ясной, когда встречи с друзьями уже происходили не в их доме, потому что полиция начала к ним приглядываться, мать, которая не произнесла ни одного слова огорчения, когда Фабио уехал в Испанию.

И только в последнее время она начала по-старушечьи тихонько рассуждать сама с собой, когда поняла, что не будет внуков, не будет детской возни вокруг ее ног в их доме в Местре, не будет криков и плача, смеха и слез, не будет маленьких грязных ручонок, которые надо подержать в своих руках, и маленьких ртов, которые надо чем-то заткнуть.

К северу от Местра Доломитовы Альпы парили в воздухе, как облака, Фабио прошел вдоль ограждения платформы к тому месту, откуда он мог посмотреть на Пьяцетту, было уже почти девять часов, а на девять было назначено прибытие Гронки к Дворцу дожей, но прежде чем Фабио решился последовать своему намерению, его взгляд упал на женщину, которая стояла к нему спиной в нише возле колоколов. Он был поражен, он считал, что здесь наверху он совершенно один, и вид другого человеческого существа на какую-то долю секунды испугал его. Женщина смотрела на юг, куда-то вдаль, над морем, точнее, она не смотрела никуда, она прикрыла глаза, по крайней мере, один глаз, который Фабио мог видеть, был закрыт — он наблюдал за ней сзади слева, так что мог видеть лишь ее профиль, — она нашла защиту от сильного восточного ветра в нише, где должно быть почти тепло, тепло под сияющим солнцем, ее лицо с закрытыми глазами было обращено к солнцу и морю, опущенные веки придавали ей вид не столько спящего, сколько усталого человека, она прислонилась спиной к стене ниши, спрятав руки в карманах пальто из верблюжьей шерсти. Отдельным порывам ветра удавалось время от времени поднять несколько прядей ее волос; у нее были гладкие волосы, не очень длинные, примерно до середины шеи, и ветер раздувал их, превращая порой в тонкий, разделенный на пряди занавес, закрывавший ее профиль, и там, попав в полосу солнечного света, они начинали блестеть, пронизанные светом нити темно-красного цвета, который Фабио не брался описать точнее. Они светились, развеваясь вокруг ее лица, кожа которого была не бледной, а матовой, равномерно матовой даже под прямым светом голубого неба, матовой с оттенком очень светлого песка или голубиного оперения, словно из тусклого шелка, и только кое-где, особенно под глазами, виднелись легкие тени, пепельный налет усталости, да еще в тонких складочках, идущих от уголков ее губ к крыльям носа, — ее рот, очень нежно и четко очерченный, был плотно закрыт, нос ничем значительным не отличался, это был маленький прямой нос с грациозной впадинкой над крылом и короткой, твердой спинкой. Женщина была не высокая и не маленькая, ей, по оценке Фабио, было лет тридцать, она была иностранка; ни одна итальянка не стояла бы без шляпы и сумочки, в девять утра, засунув руки в карманы пальто, с закрытыми глазами на кампаниле, греясь на солнце и устремив невидящий взгляд к морю. Вероятно, она почувствовала, что он на нее смотрит, потому что открыла глаза, но Фабио вовремя заметил это, и ему уже не удалось установить цвет ее глаз; он изменил позицию, стал смотреть вниз, на то, что происходило на Пьяцетте, и мог только предполагать, что она на какой-то миг повернула голову в его сторону, тоже, видимо, пораженная, что она на башне не одна; баркас приближался к молу перед колонной со львом Сан-Марко, совершив элегантную кривую перед силуэтом Сан-Джорджо к Пьяцетте, на носу стоял офицер в парадной форме, очень прямой, расставив ноги, этакая патетическая обезьяна, подумал Фабио, они не могут отвыкнуть от этих муссолиниевских жестов, ведь фашизм был великим временем для военных, и тут он подумал, что, может быть, и сам может считаться военным, при этом он чувствовал взгляды женщины на своем лице; правда, он был всего лишь офицером интербригад, которых профессиональные военные и не думали признавать — он лишь несколько раз изрядно разбил их, пока их военное превосходство не лишило его этой возможности, — но все же он был мужчиной с некоторой склонностью к солдатскому, он любил куртки-«канадки», униформу рабочих от Бийянкура до Турина, униформу латинских рабочих, но женщина, которая сейчас наблюдала за ним, тридцатилетняя женщина, носила пальто из верблюжьей шерсти, такие пальто носят дамы; Фабио попытался понять, идет ли ей это пальто из мягкого дорогого сукна, и пришел в выводу, что идет, подходит к ее коже, подхватывая мотив ее кожи, контрапунктно отвечая на мотив светлого песка или голубиного оперения, тусклого шелка, но она не светская модница, подумал Фабио, в ее лице чувствуется напряжение, энергия, деловитость, которые бывают у работающих женщин, женщин, которым приходится продавать свой труд и при этом напрягаться. Фабио умел отличать лица людей, которые работают, от лиц людей, которые не работают. Чтобы убедиться, что он прав, он взглянул на нее; она, казалось, раздраженная его взглядом, вышла из ниши и повернулась к выходу; она прошла мимо него, все еще держа руки в карманах пальто; ее фигура в свободном, широкого покроя пальто была фигурой женщины, которую нельзя не заметить; у нее были длинные стройные ноги, обутые в плоские туфли, почти без каблуков; она попыталась пройти мимо Фабио, но в тот момент, когда она вышла из ниши, налетел очередной порыв ветра, единым движением смел ее волосы назад, так что они образовали гладкую волну темно-красного цвета, и форма этой волны, которая спускалась от макушки, чтобы снова взмыть вверх, превратившись в тонкую паутину густого рыжего цвета, пронизанного солнцем, в пену, напоминающую морскую, только все того же темно-красного оттенка, и непринужденно тихое, лаконичное и под конец веерообразное свободное движение этой волны из темного, но свободного от черноты, а лишь кое-где словно подрисованного углем красного цвета, заставляющего думать о Помпеях, и вспыхивающего на краях этой прозрачной паутины, это превратившееся в знак, в сигнал сдержанное движение частички волны Помпейского моря на фоне чистейшей голубой лазури, сиявшей в небе над Венецией, — все это ворвалось в глазные нервы Фабио, как редкостной красоты музыкальная фраза.