Занзибар, или последняя причина - Альфред Андерш

Она уже почти не думала о мужчине на том конце провода. Потом она вспомнила о нем. Он лежал в постели в своем дортмундском доме, и поскольку он лежал в постели, а не стоял, как обычно, когда говорил с ней по телефону, у своего письменного стола, элегантно одетый и гладко выбритый, она почувствовала его ненависть, ненависть мужчины, оказавшегося беспомощным, желавшего, чтобы все продолжалось, как раньше, но уже понимавшего, что что-то в его жизни сломалось, что жизнь уже не будет такой, как прежде, и теперь средствами террора сражавшегося за то, чтобы его пленница осталась с ним; я нужна ему, но нужна лишь в том случае, если все будет продолжаться, как раньше, это особый род извращения, садистский вариант; теперь она могла размышлять об этом совершенно холодно, могла холодно думать о тех муках, какие переживает этот мужчина в своей постели, как мучительно ему будет, если она сейчас бросит трубку, но она не испытывала к нему сострадай и я; это его дело, как он со всем этим справится, ей было лишь немного жаль его, все-таки я причинила ему боль. С неосознанной жестокостью женщины, которая больше не любит, женщины, которая свободна, она положила трубку на рычаг.

Разговор стоил тысячу двести лир; Франциска оплатила его и вышла из помещения, снова увидев блеклые галереи Фондакодей-Тедески; итак, с этим покончено; она вышла в переулок, в конце которого разглядела ступени, ведущие к мосту Риалто, они были освещены солнцем, и по ним вверх и вниз шли люди, хорошо, что это уже позади, она ощущала удовлетворение. Удовлетворение — плохое чувство, но существуют ситуации, когда ты не можешь его не испытать, я ничего с собой не могу поделать, я рада, что расквиталась с Иоахимом; сама того не замечая, она направилась на мост, может пойти с Риалто в сторону Сан-Дзаккария, поближе к отелю, лечь спать? Она чувствовала себя невыспавшейся, я еще по-настоящему не устала, только не выспалась; наверняка я выгляжу ужасно; она вошла в один из баров на остановке моторных лодок и выпила эспрессо, но потом все же решила не ехать, мне надо пройтись пешком, воздух такой замечательно свежий, таким прекрасным он не был с тех пор, как я здесь, и она направилась снова в сторону пассажа.

На Пьяцца-Сан-Марко было уже много людей, они почти заполнили площадь, и все новые людские группы вливались в нее, она разбухала, словно со всех сторон через трубы в нее беспрерывно хлестали человеческие потоки, вокруг площади висели шелковые полотнища, голубые и красные, старые благородные шелка, а на флагштоках трепетали на ветру новые триколоры: зелено-бело-красные. Должно быть происходит что-то особенное, какой-то праздник; западная сторона празднично украшенной площади уже купалась в солнечных лучах, так что взгляд Франциски непроизвольно скользнул в сторону укрытой тенью башни, вверх, к темно-красной кампаниле, белое острие которой упиралось в неслыханную голубизну, бездонную прозрачную голубизну, я никогда не была на колокольне, обычно это дело туристов, но, скорей всего, это что-то очень захватывающее, я хочу попытаться, потому что расквиталась с Иоахимом и потому что происходит нечто особенное, потому что у меня снова есть возможность, должно быть, это великолепно — стоять там наверху, на этом чудесном воздухе, возможно, сегодня утром я буду там одна, здесь мало туристов, к тому же так рано они не встают, а люди на площади — это венецианцы, ей повезло, женщина в кассе камианилы была уже на месте, она сказала, что еще слишком рано, но все же продала Франциске билет, она даже отперла лифт и задвинула за ней решетку. Франциска медленно поплыла вверх.

Когда она вышла из кабины лифта, ей пришлось поднять воротник пальто и посильнее завернуться в него, потому что восточный ветер был сильным и режущим. Она нашла нишу возле одного из колоколов, защищенную от ветра, где можно было стоять, хотя и там Франциска дрожала от холода и была ослеплена необычным сиянием. Лишь через несколько секунд она решилась открыть глаза; она увидела море. С этой высоты море казалось высокой стеной, верхний край которой, горизонт, был темнее неба, темнее и без четкой границы; горизонт Адриатики этим утром являл собой насквозь просвеченные солнцем облака цвета шифера, из этой облачности поверхность моря переходила в серую лазурь, под которой скрывался фиолетовый цвет, ближе к земле казавшийся светлыми чернилами, а еще больше — приятной лиловостью, и все это было покрыто серым светящимся лаком; видневшаяся земля была островом Лидо, словно нарисованным карандашом, уверенной рукой нанесенным на карту, прочерченная линия между шиферным морем, опаловым морем и серебристой слепящей лагуной.

Из-за того, что лагуна ослепила ее, Франциска повернулась туда, где чистейший ультрамарин неба снова спускался к земле; там, где он ее касался, лежала полоса снежно-белых облаков; но это вовсе не облака, это горы, это снег Доломитовых Альп, потрясенная, она увидела вершины, парившие в своей снежной белизне между голубым небом и коричневой землей; поскольку и небо и равнина отличались ясной прозрачностью красок, она приняла горы за облака; какой вид! я никогда не была на кампаниле, я была просто глупа, но, возможно, все дело в том, что никогда еще не было такого необыкновенного утра; во всяком случае раньше, во время моих прежних поездок в Венецию, и возможно, именно сегодня я должна бы попасть сюда, наверх, вся эта красота словно ждала сегодняшнего утра, чтобы открыться мне; эта панорама от Адриатики до Альп, панорама, открывающаяся с колокольни, туристическая панорама, разве она имеет ко мне какое-то отношение? Странно, но у меня такое чувство, что имеет; это знаменитая панорама для туристов, но она как бы нисколько не изношена, не использована, эта ледяная январская панорама, взгляд с высоты птичьего полета, все пронизано зимним ветром, косморама, глубокий ультрамарин и золото.

Все это показывает мне, например, что я должна отправиться за горы, если сегодня ночью или завтра утром решу вернуться в Германию. Глядя вниз с высоты кампанилы, Франциска почувствовала, что эта мысль кажется ей абсурдной. При взгляде с венецианской кампанилы было совершенно очевидно, что за колоколом из голубизны, замыкающим альпийскую гряду, нет ничего, за ним может быть только нечто диффузно-серое, за морями, за горами, у семи гномов, у Иоахима и Герберта, конечно, все это чепуха, там расположен огромный серый север, пронизанный светом север, который я все же люблю, но с высоты птичьего полета, под голубым колоколом неба кажется, что там ничего нет. За небом может быть только Ничто.

Потом она стала смотреть на город, на перемежающиеся водой островки из крыш, башен, которые она знала и которые не знала, и все же вид города для нее не был таким захватывающим, как вид моря, неба и гор, она была рада, что рядом нет Герберта, который начал бы объяснять ей архитектурные особенности города, некоторые названия она знала, но это только раздражало ее, лучше бы ей не знать, что купол над устьем Большого канала — это купол церкви Санта-Мария делла Салуте, названия только мешают, все время думаешь: это Канал Гранде, это купол церкви Салуте, и при этом ничего не видишь, виды вытесняются названиями, а в действительности перед тобой всего лишь полукруг из патины и черноты над затененными кубами возле серебристо-голубой воды, но Герберт непременно сказал бы: «Ты только посмотри, как великолепны формы купола, построенного Лонгеной, просто неповторимо!», ее даже затрясло, хорошо, что я здесь одна, но тут она почти раздраженно заметила, что уже не одна. Наверх поднялся посетитель, мужчина; он стоял на северной стороне платформы, опершись о балюстраду, и смотрел вниз на Пьяцетту. На нем не было шляпы, его темные волосы были коротко подстрижены, и, похоже, ветер совсем не мешал ему. Его лица Франциска видеть не могла.