Занзибар, или последняя причина - Альфред Андерш

Лодки, гондолы, корабли там внизу заставили ее вспомнить об О’Мэлли, который сейчас, возможно, скользил на своем катере по водной глади или стоял снова где-то у причала; я забыла его спросить, что он собирается делать сегодня, где будет находиться, но что бы он ни делал, он будет преследовать Крамера, мальчишка на тропе войны, формула звучит безобидно, но Патрик так же небезобиден, как любой мальчишка на тропе войны, у них всегда в голове — враг, будь то альбинос, белый кит, дьявол. Она непроизвольно представила себе Крамера как большую белую рыбу с маленькими, злыми, красноватыми глазками, рыбу, которая быстро и осторожно передвигается по каналам Венеции или тихо прячется под свайными конструкциями, преследуемая Патриком, маленьким, худощавым и черным, Патриком с гарпуном, у меня литературные ассоциации, я много читала, но литературные ассоциации столь же реальны или нереальны, как любые другие, я не могу забыть то, что читала, или отменить прочитанное, я не могу отменить реальность литературы; если у литературы есть какой-то смысл, то он заключается в ее реальности, Моби Дик, о котором я «только» читала, также реален, как и инспектор Крамер или Иоахим, которые существуют в «реальности», которые также реальны, как сказанное Иоахимом: «Так будет продолжаться всегда, тебе это всегда нравилось», как утверждение Крамера, что абсурдно валяться в залитом кровью подвале, вместо того чтобы ухватить жалкую пачку жизни, которую он протягивал Патрику и которую Иоахим протягивал мне. Она вдруг осознала, что уже втянута в происходящее в этом городе, это город, где Патрик ведет свой беспощадный поиск Крамера, город моего решительного бегства от Герберта и Иоахима; красота островков из терракотовых крыш и отливающих перламутром каналов вдруг предстала перед Франциской как картина судьбы, связанной с насилием; главное будет происходить там, внизу; ей показалось, что солнце январского утра как-то мрачно освещает Венецию, город, по которому плавает белая рыба, альбинос, воплощение зла. Я должна была бы помочь Патрику; нельзя оставлять в одиночестве никого, кто имеет дело со злом.

Но, конечно, самое разумное-уехать за горы, найти надежную работу, это маленькое, благополучное решение; если у меня будет ребенок, то ни о чем другом не может быть и речи, а если не будет, если я зря волнуюсь, то путешествие с Патриком, приключение, авантюра вообще не будет решением, во всяком случае, настоящим решением, которого я жду, с того момента, как покинула столик в «Биффи», позавчера после обеда, в Милане. Франциска нетерпеливо воспринимала город, расстилавшийся внизу, горы и море как возможности, из которых она может выбирать. Большое решение, настоящее решение будет то, которое оставит мне свободу выбора.

На какое-то мгновение она почувствовала на себе взгляд мужчины, который все еще стоял у балюстрады; он и впрямь не отрываясь смотрел на нее; возмущенная, она вышла из своей ниши, тут же попав в объятия жестокого ветра, растрепавшего ей волосы как раз в тот момент, когда она проходила мимо мужчины; он уже отвернулся и смотрел вниз на Пьяцетту. Когда Франциска направилась к выходу, в ее поле зрения попало то, чего она не могла видеть, стоя в своей нише: она увидела бескрайнюю равнину, тянущуюся к западу и югу, сушу, на которой мне следовало остаться, долину реки По, которая подошла бы мне больше, чем этот остров, в конце плотины она увидела Местр и вспомнила короткую остановку поезда, позавчера вечером, в Местре, там мне и следовало сойти, суша дает больше шансов, оттуда я могла бы поехать куда угодно, я могла бы остаться в Милане, Милане или Местре, где-нибудь, где есть фабрики, конторы, бюро, рабочие места; в этот момент зазвонили колокола, металлическая атака звуков произошла так быстро, это был такой бешеный взрыв крика меди, что Франциска в ужасе отпрянула и вдруг оказалась возле мужчины, который, как и она, зажал уши, оба они испуганно уставились на колокола, которые беспощадно раскачивались в своих гнездах, колокола кампанилы Сан-Марко, они отзванивали девять часов; в конце концов Франциска и незнакомец повернулись лицом друг к другу и с мучительным видом засмеялись; колокола не переставали звонить, тогда они опустили руки, привыкая к диким, не желающим умолкать звукам меди.

Мне нравится его лицо, его худощавое, не загорелое, но и не бледное, его неприметное, хорошо выточенное лицо. Венецианец? Он выглядит как те мужчины, которых я представляла себе, когда увидела свет перед Дворцом дожей, позавчера вечером, свет за розово-фиолетовыми стеклами, которые словно погружали дворец в белое золото, в слиток из пылающей, ледяной гордости, этот свет зажгли рафинированные мужчины, подумала я тогда, мужчины, которые почти все знают, рафинированные, мудрые, холодные мужчины, при этом я испытывала смутное чувство надежды. Я знаю, что оно быстро прошло, но вспоминаю о нем до сих пор. Он такого же роста, как я. На нем коричневая куртка на подкладке, «канадка», как говорят французы. Теперь он смеется, из-за колоколов, из-за ужасных колоколов, но его лицо остается серьезным. Не в том смысле серьезным, как лица карабинеров, которых я наблюдала в галерее; его серьезность лишена всякой позы.

Сопротивляясь грохоту колоколов, решив спрятаться от их непрекращающихся ударов, они одновременно повернулись в другую сторону, и Франциска смогла теперь наблюдать за событиями на Пьяцетте, за выстроившимися шпалерами зрителями, оставившими свободным проход от моля к входу во Дворец дожей, она могла рассмотреть форму солдат, отгораживавших публику от прохода, развевающиеся на ветру флаги, да, в Венеции что-то происходит, пытаясь пробиться сквозь грохот колоколов, она прокричала свой вопрос незнакомцу, стоявшему рядом.

— Государственный визит Гронки, — крикнул в ответ Фабио Крепац. Заметив, что она не сразу поняла, он прокричал снова: — Президент республики.

Она вспомнила это имя. Гронки, итальянский Хойс, и почувствовала, что человек, стоящий рядом с ней на башне, сообщил ей эту информацию без малейшего восторга, холодно, деловито; ему нет никакого дела до Гронки, как и мне до Хойса, то особенное, что происходит в Венеции или где-то еще, нас не касается, и тут колокола перестали звонить, то есть они еще ударили несколько раз, но страшный грохот прекратился так же внезапно, как и начался, он оглушил их, оглушил и отрезвил, и то волшебство, которое какой-то момент исходило от человека, стоящего рядом, улетучилось, Франциска не испытывала ничего, кроме леденящего холода ветра, оглушенности, отрезвления и усталости после бессонной ночи; она холодно кивнула мужчине и повернулась, чтобы уйти. Не воспользовавшись лифтом, которого надо было долго ждать, она пошла по ступеням вниз, по бледно-серому внутреннему пространству колокольни Сан-Марко, в котором пахло мочой.

Фабио Крепац, первая половина дня

Фра Мауро наверняка был убежден, что Земля имеет форму шара, — подумал Фабио Крепац, разглядывая на карте контуры Скандинавии и при этом почти стоя на коленях, потому что север на карте мира Фра Мауро находился у нижнего края, и Скандинавия казалась весьма стиснутой, сжатой, потому что монах в 1458 году должен был вместить всю неизвестную к тому времени Землю в плоскую форму круга. В те времена церковь еще отрицала существование географических антиподов.