Крио - Марина Москвина

Не зря говорили, что тысяча девятьсот восемнадцатый год будет благоприятствовать авантюристам.

Грозного разрушителя устоев, папоротника марксизма, отчича сугубо материалистического воззрения, патлатый бородатый шарабан которого олицетворял лучи солнца, всходящего над освобожденным пролетариатом, славили на улицах Витебска десятки гипсовых монументов и бетонных изваяний, одно непригляднее другого, дело рук учеников новой Школы искусств художника Шагала. Статуи незадачливых ваятелей размывало витебскими дождями. Громоздкие и тяжелые, они пугали кучеров на ближних стоянках. Зато приятно удивляли людей в кипах и с бородами, спешивших в синагогу, ибо зачинатель диалектического материализма был как две капли воды схож с их драгоценным Учителем.

К слову сказать, в новом году Маггиду предложили пост главного раввина Иерусалима. На зов святой земли, источавшей молоко и мед, рав ответил решительным отказом: в годы лихолетья покинуть собратьев на произвол судьбы, да сжалится над ними Всевышний? Ни за какие коврижки! (Увы, это не спасло вольнодумца от расплаты: «В Палестину собрался? А пойдешь с нами, и совсем в другое место…»)

И в самом деле, если б не он, кому его народу посетовать в минуту горя, и отчаяния, и житейских тягот? Пока Маггида не арестовали, не приговорили к десяти годам лагерей и не отправили пешим этапом в казахстанские степи, люди приходили к нему издалека, чтобы взглянуть на этого столпа молитвы, ведающего тайную премудрость, никогда не спящего, никуда не спешащего, смеющегося раввина. Само его присутствие на Земле вселяло надежду, что в этой кошмарной перетасовке элементов мира синагога на Суворовской улице между Первой и Второй Ветреной еще не скоро лишится купола, обратившись в клуб, швейную фабрику или кинотеатр Красной Армии.

Когда еще Иона говорил Ботику: «Старик какой-то своей частью явно обитает на небесах. Ей-богу, такое ощущение, что он побывал там, вернулся, рассказал нам, снова побывал, вернулся…»

Кто, кроме этого огня святости, в первый же год после победы Великой Октябрьской революции, поблескивая карим глазом из-под обычной фетровой шляпы, в стоптанных туфлях без пряжек и шнурков, тщательно заправив штанины брюк в носки, дабы не касаться земной грязи, мог заявлять открыто во весь голос, что для хорошего еврея нет большего счастья, чем жить в стране, погруженной в кромешный мрак? Нет большего света, чем тот, что пробивается из тьмы, и в великом унынии рождается величайшая радость! И – чуть понизив голос, чтобы не будить злосчастье: «Охраняет Господь всех любящих Его, а всех злодеев уничтожит…»

Похоже, Маггид совсем не боялся смерти. Двигаясь навстречу неизвестной судьбе, в тюремной камере, в лагерном бараке, не сетуя, не жалуясь, оставался он неиссякаемым источником баек и хохм, что значило «мудрость» прежде всего и уж потом обрело значение «шутки». Всякий, кому не лень, любой мог черпать из его сокровищницы, а также делить устремление в мир Горний, ибо каждый из нас, говорил Маггид, – суть огненная колесница, на которой пророк Илия вознесся к Богу.

С черным поясом неизменным, завязанным на уровне сердца, каким-то непонятным образом ухитрялся он соблюдать кашрут, часть воды, которую столь скудно выдавали узникам, тратил на омовение рук перед вкушением хлеба, а то и того хлеще: в дни праздника Суккот построил Бог весть из чего сукку и закатил там пирушку, а день как раз выпал на Симхат-Тору, так он достал из мешочка для талеса маленький, с ладонь, свиток и давай танцевать с ним, шепча:

– Танцуйте со мной! Славьте Его за то, что у нас есть Тора!

Это было самое настоящее чудо, огромное чудо! Его так и прозвали – «лагерным раввином».

Все евреи в бараке дрожали за него, в такие он играл сумасшедшие игры.

Один там был Костя Жид, вор в законе, он говорил:

– Тебе мало одного червонца? Второй хочешь намотать?

Маггид отвечал ему:

– Червонцем больше, Костя, червонцем меньше… Бог на твоей стороне, и только Его надо страшиться.

– Ты зря старался, – сказал медный лоб из надзора, когда старика заложил какой-то зухтер[5] из Барановичей, – твой хасидим разрушен и невосстановим.

– Милый друг, – ответил с сияющей улыбкой Маггид, – если существует сила разрушить, то существует сила и восстановить разрушенное…

Но больше всего поражало тех, кому посчастливилось обрести благословение Учителя посреди кромешного бедлама, то, что он яростно настаивал на святости этого мира. Да еще, бывало, до того увлечется, что забудет, кто он такой и где находится, и в его глазах не было ничего, кроме мягкости, сострадания и любви.

Председатель Витебского ОГПУ Муля Кинеловскер, истинный коммунист-ленинец с неожиданной для его национальности продувной рожей, которому своенравный Маггид, как «нежелательный элемент», давно стоял поперек горла (именно Муля подписал ордер на арест ребе), при встрече называл его цудрейтер йена, что значит «ненормальный» и «болтун».

На что Маггид всякий раз отвечал ему самым сердечным образом:

– Киш мири ин тухес унд зай гезунд![6]

Ботик с Марусей поднимались по тропинке, усаженной деревьями, и чувствовали всеохватывающую пустоту, в которой вселенная плавает, как облако в синем небе. Здесь, наверху, была совсем другая жизнь, даже климат другой, вообще как-то удивительно дышалось, легко и хорошо.

Хотя весна брала свое, в воздухе кружился тихий медленный снежок. Мы добрались до церкви на холме, и нас обоих потянуло туда заглянуть. Не сговариваясь, мы сразу же устремились к большой, чуть ли не во всю стену, иконе Благовещения.

Знаешь, говорил Ботик, меня всегда интриговал этот сюжет. У кого-то Благовещение золотое, а золото – оно особое пространство создает, ощущение чуда, когда это уже не цвет, а свет. А тут все погружено в глубокий синий, почти черный, и только ангел – в золотом одеянии мерцающем, то ли он есть, то ли его нет, Маруся тогда заметила, у нее было богатое воображение и обостренная чувствительность.

Но мне показалось, что он типичный еврей: рыжие колечки волос курчавятся над ушами, точь-в-точь доктор Ауэрбах, который нам сообщил радостную весть.

Ангел и Мария на фоне краснокирпичного Витебска, такого, каким он виднелся с этого холма, до всех погромов и войн.

Витебск, исполненный божьего милосердия.

И вот что интересно, пока они были в церкви, на землю лег тонкий заячий снежок, потом сквозь тучи пробилось солнце, и снег мгновенно исчез, но остался лежать в тени деревьев, в точности повторяя их контуры.

Сначала письма из Иркутска приходили чуть не каждый день.

«Теперь-то я понимаю, – писал дядя Саша, – что всегда мечтал поехать в Иркутск и наслаждаться тут жизнью! Когда мы вышли из поезда, хлынул дождь, причем с такой силой – нам пришлось час торчать под навесом ресторана. Оттуда слышался звон бокалов, смех, играл живой оркестр, и кто-то пел: