Крио - Марина Москвина

Под наигрыш анархического дуэта выскочил юноша в форме гимназиста.

– Мы здесь собрались, – крикнул он, – чтобы славить свободу и поэзию, да здравствуют творцы нового времени, да здравствует всёчество!

Гул одобрения прокатился по залу.

Коля вынул из кармана свою тетрадку и глазами пробежал аккуратно записанное стихотворение, которое собирался читать. Ботик впервые видел его таким взволнованным.

– Выступает гений верлибра Илизард Безграничный! Покорнейше прошу любить и жаловать! – объявил ведущий, и на сцене появилась высоченная хворостина, мощь загробная, в клетчатом пиджаке и коротких английских штанах с гетрами. Его бледное тонкое лицо с выпуклыми африканскими губами украшал рисунок лошадки на впалой щеке, а в петлицу пиджака была вставлена пряничная деревянная ложка.

Илизард медленно поднял нечеловечески длинные пальцы к черным и красным квадратам, как бы взывая к неким божествам, и вдруг загудел и затрясся, будто под током высокого напряжения, мотая головой, сверкая белками, скаля зубы, глотая воду стакан за стаканом.

Жестикуляция – не совсем подходящее слово для этой молниеносной смены движений, как в фильме, нарочно ускоренном перепившим механиком. Его долговязая фигура раздваивалась, троилась в голубоватом дыме кабачка, гнулась и содрогалась. При этом он дико вращал глазами, выталкивая изо рта смутные, яростные и бессмысленные строки:

– Кухаку зурбень паягадя вифачай аскол уймит шкаляру!!! Шелячай белец июс нюхьчи исачяй жъмец сус свячи! Фарьксам!!! – и жадно пил воду, дрыгая ногами.

Коля вопросительно посмотрел на Ботика, но тот не знал, что и думать, особенно когда Илизард, вытянувшись, как земляной червь, завертелся, каркая, блея и шипя, и в таком положении огласил кириллицу, да еще объявил это «симультантной поэмой о Короле Артуре».

– Иля меня нервирует, – громко сказал мужчина, сидевший неподалеку от Ботика с Ежовым, смоливший сигару. – Господа! Это не поэзия, это дрянь какая-то!

– Тебе надо устроить какую-нибудь историю? – звенящим голосом спросила его подруга в бархатной черной шляпе и черной шали, наброшенной на голые плечи.

– Это гениально, это свободное искусство! Что вы понимаете, обормот?! – закричал Сема, не прерывая поток синкопов.

– Кто – обормот? Я???

– Ты, ты, Аркадий! Обормот и качедыжник!

Боря обернулся. За столиком возле художника, изобразившего коров, сидел мясистый краснощекий господин с эспаньолкой в кумачовой рубахе и рассматривал в лорнет скандалиста.

– Еще ты жлоб, Аркадий, – сочным баритоном продолжал оратор, – строчкогон и жалкий завистник!

– Да таких шарлатанов, как ты, Бенедикт, – заорал Аркадий, багровея и яростно стуча по столу палкой, – как звезд на небе, не сглазить бы! А твой Безграничный – не поэт, а шмок!

– Ты мизинца Илизарда не стоишь, комариная плешь! – вальяжно отозвался Бенедикт. – А твоя поэтка Эльбрюн – самая обычная…

Эльбрюн, которая в продолжение этой заварухи только таинственно кушала апельсин, видимо, не больно испугалась, подлетела к Бенедикту и на простом еврейском языке от души пожелала ему ваксун ви а цибелэ мит а коп ин дрэрд[3].

– Вот заеду в твою богомерзкую рожу, одноглазый Бенедикт, голопузый шванц, и выщипаю бороденку до последнего волоска! – буянила она, подбоченясь.

– Хо-хо-хо, – заливался дьявольским смехом Бенедикт, и его живот сотрясался от хохота, – госпожа Эльбрюн, наконец-то вы показали нам сущность разъяренной курицы, готовой выклевать последний глаз истинному любимцу муз!

Декадентка, тонкая, как горностай, не осталась в долгу. Она схватила кружку зельтерской с сиропом – кстати, Ботик очень любил эту «смесь», испускавшую запах свежего сена, причудливо сочетавшегося с ароматом лимонов, ах, как это было вкусно! – и вылила на голову одноглазому Бенедикту. Второй глаз у него был искусственный.

Будто по сигналу ее Аркадий взобрался ботинками на стол – и все увидели, что на нем очень широкие складчатые штаны. В штанах с большими костяными пуговицами он похож был на гармонь, даже на аккордеон, на старый аккордеон, довоенный, добавлял Ботик, рассказывая нам в Валентиновке о своей встрече с футуристами. Вдруг этот джентльмен в восьмом колене, элегантный курильщик сигар, скинул свои безразмерные порты и выкатил Бенедикту крепкую волосатую задницу.

Такой вот раскол имел место в кругах витебского авангарда.

Шум, гам, люди повскакали с мест, публика рванулась к эстраде. Началась кровавая драка. Передралось все созвездие дадаистов. Любители искусств, модники и модницы, завсегдатаи «Башмака футуриста», как слуги сатаны в черных фраках, мордасили друг друга, отвешивая наобум оплеухи, крушили мебель, в клубах табачного дыма, смешанных с паром весело шумевшего самовара, летали блюдца и стаканы.

С ужасом взирая на развернувшееся побоище, тщетно молил и заклинал Тофик Цыпкер служителей муз прекратить разгром заведения.

Раскинув длани от края до края сцены, Илизард имитировал музыку войны, полет самолета, рокот мотора, взрывы бомб и снарядов, град шрапнелей:

– Кррррррррах ууутттрррррррр рррррвнизззз ссссссмерть… – пророчествовал он, уворачиваясь от летящих в него стаканов и тарелок, как Валаамова ослица перед мечом архангела.

Гендельсман, разумеется, давно забросил рояль и находился в гуще сражения. Зато Иона спокойно дул в свою дуду, привычный к тарараму на свадьбах.

– Сыпь, музыкант, сыпь! – зычным голосом гремел одноглазый Бенедикт. – Где мы находимся – в «Рваном Башмаке» или в содоме?

Ботик с Ежовым, конечно, не ожидали, что «Вечер поэз» выльется в событие подобного размаха. Они быстро пробирались к выходу, вдруг какой-то менестрель – волосы до плеч, шляпа пирогом – схватил стул и опустил бы его на Колину башку, видит бог, опустил, если бы не Ботик, тот поймал стул за ножку, но бить им не стал, просто залепил менестрелю хорошую затрещину.

Полемика, потасовка, полиция, составление протоколов, штрафы, классическое авангардное представление: мебель поломана, Тофику сломали руку.

Ежов спрятал тетрадку за пазуху и выскочил на улицу. Там его и нашли Ботик с Ионой, он стоял на углу и курил папиросу.

– Эх, – сказал Ботик, со смехом приобняв друга, – жалко, не сложилось у Колюни сегодня донести свои стихи до публики!

– Это Оська-ведущий, – оправдывался Иона. – Сколько ему ни тверди: Илизарда объявлять в финале, после него уже не будут слушать, он его опять первым выпустил, ну не осел? В другой раз, Николай, ты уж непременно почитаешь, я тебе обещаю!

– Видать, не судьба… – ухмыльнулся Коля и холодно добавил: – А этих ваших поэтов надо за решеткой держать, как взбесившихся… киуалес[4].