Крио - Марина Москвина

Мудрец революции покоился в центре на постаменте, задрапированном красными полотнищами. Над ним раскинули шатры вечнозеленые пальмы и лавры, кругом было много зелени, растений и живых цветов. Ильич любил цветы, любил зелень.

Яркие электрические люстры окутаны темным крепом. Словно отлитые из стали, по четырем углам возвышения застыли красноармейцы. На пути следования публики, которая тянулась черной лентою сплошной, цепью выстроились караулы воинских частей Московского гарнизона.

У гроба осиротевшие Надежда Константиновна, сестры Анна, Мария. Бок о бок с Дмитрием Ульяновым, как в девятнадцатом в боях за Крым, стоял в почетном карауле Макар Стожаров.

Руководящее ядро партии, ее могучий первоэлемент, склонило сокрушенно боевые знамена. Столпились у изголовья ратники революционного труда: осунувшийся Зиновьев и непривычно грустный Бухарин, главком Каменев с лихо подкрученными усами, окутанный пороховым дымом Ворошилов, Сталин, Калинин, Молотов, Орджоникидзе, Киров, Каганович, Куйбышев, Бела Кун, Подвойский, Фрунзе, Дзержинский; весь оркестр в сборе, в отпуске на юге был один Лев Давыдович Троцкий, которому Сталин умышленно сообщил неверную дату похорон.

Их мертвый дирижер в радужном ореоле, облаченный в костюм цвета хаки, застыл, укрытый гвоздиками, с орденом Красного Знамени на груди.

– Лежал – как живой! – полвека спустя всплескивала руками Панечка. К тому времени мы переехали из Большого Гнездниковского переулка в Новые Черемушки, я училась в третьем классе.

– Лицо его, несмотря на бледность, – Паня говорила, помешивая ложечкой сгущенку в чае, – было точно такое, каким мы привыкли его видеть. У многих товарищей возникло это странное ощущение: сейчас он встанет, что-то скажет, улыбнется, и вместе с лукавой усмешкой, которую не забудет никто, кому выпало счастье увидеть ее, набегут знакомые морщинки у глаз.

Его громадный лоб, похожий на шлем водолаза, несмотря на вскрытие черепа, сохранил свою сферическую форму. Следы вскрытия слегка были заметны на левом виске. Панечка лично приняла акт, подписанный Вениамином Храповым, представителем свежеиспеченного Института Ленина, в котором говорилось:

«Получил от тов. Беленького стеклянную банку, содержащую мозг, сердце Ильича и пулю, извлеченную из его тела. Обязуюсь хранить в Институте Ленина и лично отвечать за целость и сохранность».

– Пелагея Федоровна, – сказал тогда Вениамин, – хотите посмотреть на мозг Владимира Ильича?

– Ни в коем случае! – отрезала Панечка.

Скоро мой Ярик уже играл на четырех инструментах, включая кларнет, который осваивал часами, стихийно, стремительно, начиная с гулких низов, забираясь выше, выше, до самых свистящих жестких звуков на такой необозримой высоте, где лишь острокрылый Леннон мог составить ему компанию.

В честном поединке под Бородином Сенька вырвал Джона из когтей ястреба. Некоторое время птах не подавал признаков жизни. Чтобы воскресить скворца, Сеня делал ему искусственное дыхание. Наконец Джон окинул нас мутным взором, нехотя начал принимать пищу, пошатываясь, фланировать по квартире, а когда в голове у него слегка прояснилось, вспрыгнул на подоконник и слабым голосом засвистел «Yesterday», чем и заслужил свое честное имя.

Кларнет привнес к нам на дачу товарищ дедовой юности – Иона Блюмкин из Витебска. С ним случилась беда, какая-то неизлечимая болезнь, и наш Боря, готовый принять в Валентиновке весь род людской, немедленно выписал старого друга к себе и уже договорился о консультации с врачами на Пироговке.

А что вы хотите, если у нас постоянно гостило по десять, а то и пятнадцать родственников со всей Ойкумены, харьковчанка Фрида кинула якорь еще с незапамятных времен, и эти все – от тети Риммы до дяди Самвела, тетя Лиза и прочие – тут нашли пристанище, и надолго!

Утром каждому прихлебателю полагалась тарелка геркулесовой каши и, как сейчас помню, о, святая Ангелина! – самодельная простокваша в майонезных банках, выстроенных в ряд на полке для посуды за ситцевой занавеской, подкисшее молоко с корочкой заварного черного хлеба.

Она смиренно стирала в корыте простыни с пододеяльниками, закрою глаза и вижу волнистую доску из оцинкованного железа, синила, крахмалила, развешивала на веревках меж сосен, отглаживала, стелила, укладывала эту непонятную публику спать, потчуя их на сон грядущий черносмородиновой настойкой.

Гера говорит: мать никогда не ела сыр. Сю-ур, – она его называла. Стали вспоминать: а что она ела. Никто не смог вспомнить – ни что она ела, ни где она спала. Мы просто никогда не видели ее спящей или чтоб она сама что-то кушала.

Ботик – ясно. Дабы не мешать гостям, он спал до зимы на террасе.

И все умещались, уверенные, что никого не стесняют, норовя притулиться, пустить корни, свить гнездо. К жуткому неудовольствию Панечки, которая летом пасла меня в Валентиновке.

– Какая бесцеремонность, – возмущалась она.

Зато Асенька только радовалась. Она любила гостей. У них с Зиновием была хорошая пищевая база от тети Шуры – подруги Аси, та служила главной диетсестрой у председателя Московского горсовета, Ася к ней каждый день бегала с большими сумками, а там – икра, красная рыба и все такое.

К вечеру каждый, кому не лень, заглядывал к ней на огонек. Не говоря о вечных иногородних из санаториев и морских курортов, где отдыхали Ася с Зиновием. Те постоянно потом приезжали на постой, бражничали и ночевали в обнимку с чемоданами.

Асин второй муж, Зиновий, кроме основной работы старшего инженера фабрики трикотажных станков в Мытищах, занимался теневой деятельностью, он любил шиковать. Например, у него был потрясающий шкаф, из чеховского «Вишневого сада». А в сорокаметровой комнате на стенах, это в коммуналке! – специальный мастер выдувал для него золотые кленовые листья. Бежевая стена, рамочка во всю стену, в ней кленовые листья осенние. И дубовый стол под три метра – инкрустированный дуб, покрытый вышитой салфеткой, которая не скрывала толщину столешницы.

Асе безразлично, а Зиновий был ценитель, он любил все фундаментальное: шкаф из красного дерева среди золотых кленовых листьев, так в этом шкафу стояли две бутыли в человеческий рост: наливка и моченая брусника с грушей – к мясу. В корку половины арбуза вливался глинтвейн. Алмушка давала хрустальный половничек.

Алма Яновна – соcедка Аси, латышка не первой молодости, на пальце у нее золотой дракон с хвостиком, по хребетику в бриллиантах, на стенах картины в богатых рамах – голые женщины, за стеклом – хрустальные вазы. Она даже где-то работала, кажется, в регистратуре, вся в остатках прежней роскоши.

Ее первый муж был из НКВД. Третий муж Алмочки – Рональд, а он всегда гордо шел по коридору с горшком ночным, очень интеллигентный, когда-то служил певчим в церковном хоре. Их объединяла антипатия к советской власти.

Алма Яновна, сдобная, пышногрудая, доверительно говорила Асе:

– Ой, смолоду – в жизни бы на него не польстилась!

Он был моложе ее на пятнадцать лет. И каждый вечер они отправлялись на прогулку к стенам Кремля. Там у них Кремль за поворотом.