Крио - Марина Москвина

Дом стоял на холме, они жили на пятом этаже. Из окна – особнячки, купола, золотые кресты. Встанешь у окна и смотришь, как Старосадским переулком движутся духовые оркестры на Красную площадь…

По старой памяти Асенька была неравнодушна к трубачам.

…В юности, Ботик мне говорил, я постоянно осознавал смерть. Во всяком случае, хрупкую ненадежность жизни. Мне хотелось стать черточкой, песчинкой, соломинкой, раствориться в своей любви, но меня поедом ела тревога: я ждал со дня на день, что кто-то могущественный, как судьба, поднимет свои тяжелые веки и укажет на меня: вот он! Я ждал, ждал, я не надеялся, что окажусь незамеченным в этой сумятице.

Так оно в его жизни и случилось. Просто и неизбежно, со стуком в дверной косяк. Тусклый мужичок в суконном пальто и форменной кепке вручил ему сизый лист с уведомлением, ткнул кривым пальцем с оторванным ногтем в то место, где Боря должен был оставить свою сигнатуру. Утром следующего дня он оказался в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии, во Втором Красноармейском полку имени Витебского Губсовдепа.

Ботик просил зачислить его в конницу, живописал комиссару Полуэктову о славном цирковом прошлом и своем умении обходиться с лошадьми, но комиссар тяжело посмотрел на него сквозь мутные стекла очков, поскреб щетину на подбородке и буркнул, «што нету конницы, а есть только ружжо».

– Ходить на службу можешь в своем, гражданском, ночевать дома, а с утра обязан явиться в расположение части, где тебя будут кормить дармовым обедом и, между прочим, обучат разить врага. Шоб ты, Боря, выучился беспощадно бить контру! – говорил комиссар Полуэктов. – Шоб на вопрос: «Чё ты умеешь?» враз отвечал: могу, если кого надо, в капусту изрубить! А там посмотрим, вдруг и найдется для тебя конь какой, тогда пойдешь в конницу. Может, к латышам в конноразведочную команду, но в латыши тебя не возьмут, – добавил комиссар и ухмыльнулся. – В еврейский стрелковый батальон я тебя запишу, и весь сказ.

– Ну, хотя бы так, – Ларочка вздохнула, порылась в шкафу и вручила сыну отцовы галифе.

– Вот и хорошо, что не нашли коня, – сказала Маруся и заплакала, представив, как ее ненаглядный Ботик под пулями гарцует с саблей на гнедой лошади в этих галифе, размахивает пикой в бескрайних уральских степях.

Ботик утешал своих: да вот он я, здесь! У нас в полку открыли школу, митинги проходят, даже кинематограф привезли, показывают политические картины, устроили библиотеку и приносят свежие газеты. Хотел рассказать об этом Коле Ежову, но после болезни того отослали в длительный отпуск на поправку в Тверскую губернию к родителям.

Главный врач Малобродский повысил Небесную в должности: она снова служила сестрой милосердия. Исаак Аркадьевич хорошо знал ее отца, капитана Небесного, будь Ефим жив, ни за что не пустил бы единственную дочь в окопы. Эх, Додьке Клопу, выпивохе, за его подлую проделку надо бы яйца открутить.

Проклятые сарацины никого не жалели, встречали медиков артобстрелом, да еще бомбили с воздуха, поганцы. А эта Маруська, неуязвимая, носилась над полем, устланным ранеными бойцами, чудом увертываясь от пуль, вытаскивала раненых из-под германского огня. Пока ее не накрыло взрывом под Нарочью.

Месяцы на больничной койке с забинтованной головой, в лихорадке, в бреду, Малобродский ее выходил, на ноги поставил, а толку чуть: бродит, что-то бормочет, напевает, Офелия, прости господи. Спасибо, циркач вернулся, бродяга, фистула, вожжа ему под хвост, ишь ты, приревновал к рыжему Стожарову. И тот хорош, гусь перелетный, как выжил-то он в Осовце, с пулей в легком, травленный хлором, да еще шваркнулся откуда-то, Исаак не понял, то ли с башни, то ли со стены цитадели, не органон, а сплошной ушиб, перелом клавикулы, двух ребер и фибулы декстра, божий промысел, не иначе.

Где его черти носят в эту пору? Если не погиб дурной смертью какой-нибудь, наверно, возвысился, он ведь махровый большевик. Гулким эхом прокатывались его воззвания по коридорам, не хуже, чем поучения Маггида: два любителя сеять смуту в умах, ловить рыбу в мутной воде. Сколько раз Малобродский предупреждал не разводить агитацию в палатах. Стукни какой-нибудь воркун в Губернское жандармское управление, и не сносить ему красной башки. Но что-то в нем было, что и Маруську позвало, – то ли удаль бесшабашная, то ли артистический талант. Хрипун, террорист колченогий, а запоет – обо всем позабудешь, ей-богу, до того хорошо пел, душевно: «Лагерь – город полотняный, и горе морем в нем шумит…»

Макар был весельчаком, балагуром, такое редко выпадает по нынешним временам. Кто ж знал, что эти морхотники победят? Они и сами не ожидали. А теперь краснобайствуют, ходят с портфелями, корчат из себя начальников.

Между прочим, во время операции, когда он вынимал из Макара пулю, засевшую в нижней доле правого легкого, случилось происшествие – настолько удивительное, что Малобродский даже не стал об этом распространяться. Одна лишь Маруся была при этом случае, да она не из болтливых; словом, во время операции Макар… исчезал из виду – то у него рука пропадет, то другая…

Нет, ежели сутками не вылезать из операционной, и не такое почудится, но у сестрички до отправки на передовую психика была в норме, так вот Малобродский помнил ее изумленные глаза, когда он трогал руками то место, где должна обитать вершина Макара, – там зияла пустошь. (Глядь, оно все возвратилось, твердое, материальное: череп, обтянутый эпидермисом, и четыре конечности, полностью укомплектованный субъект.)

За ним ее, что ли, на фронт потянуло или от одного безутешного отчаяния, кто их разберет. Ясно, что этот саврас без узды, не вполне облеченный плотью, все карты ей смешал. Ладно, Борька вернулся, и дело двинулось на поправку. Как после этого не верить в целительную силу любви? Маруська очнулась, окрепла, взгляд стал осмысленный, ясный, язык чистый. И Аделаида вернулась к жизни, она ведь красавица была, а тут Дора Блюмкина звала ее фэртэлэ, четвертушка курицы. Они с матерью Борьки по очереди ей суп варили, носили пирожки с картошкой.

– Ты мне гляди, сукин сын, – предупредил Малобродский Ботика, – обидишь Мусю, я тебе покажу, почем сотня гребешков!

Но тот пылал страстью прямо гибельной, Исаак был на свадьбе у них посажёным отцом, теперь ждут ребеночка, жизнь продолжается…

Огромный врач Малобродский, человек-гора, такая грудная клетка объемная, руки волосатые, львиный рык, казалось, что у него на холке львиная грива, и весь он покрыт волосами с макушки до пят. Порой он нарочно растопыривал пальцы – короткие толстые фаланги – показывал всем свои страшные увесистые гроздья, два весла, две мотыги, поражая свидетелей этого ужасного чуда, что такими конечностями можно творить «ювелирные» операции.

Притом Исаак Аркадьевич виртуозно играл на гитаре. Немало времени провел он на перепутье, размышляя, чему посвятить себя: хирургии либо карьере музыканта – и выбрал медицину. Но сердце Исаака было отдано искусству. Ему, как верховному грозному божеству госпиталя и восстановителю жизни, закатывать музыкальные вечера несподручно, так он звал Иону с Биньомином, ценя их музыкальный тандем. И, конечно, сам присутствовал на концертах для раненых и медперсонала.