Печали американца - Сири Хустведт

— Боли есть?

Он еле заметно улыбнулся:

— Скорее неприятные ощущения. В носу от трубок этих кислородных, черт бы их побрал. И чешется иногда, то тут, то там. А болей нет.

В этот момент вошла сиделка. Отец, заслышав звук ее шагов, наклонил голову набок и рявкнул, словно герой военного фильма:

— Стой, кто идет!

Молодая симпатичная медсестричка наклонилась, почти прижимаясь щекой к его лицу. С ласковой улыбкой она потрепала отца по плечу:

— Свои.

Редкостное сочетание стоицизма и чувства юмора делало отца любимцем медсестер, санитарок и администрации инвалидного дома, причем эта сила обаяния действовала как волшебный эликсир и на его собственное душевное состояние. Он и в лечебнице мог радоваться жизни, хотя знал, что умирает, что никогда отсюда не выйдет, что единственные доступные ему зрелища — вид из узкого окошка и интерьер столовой, где люминесцентные лампы освещали его престарелых товарищей по несчастью, их кресла-каталки, согбенные спины и слепые глазницы, уставленные в никуда. Были там и ходячие, но с деменцией. Я помню старуху, которая за обедом не смогла донести вилку до рта. Вилка упала на пол, старуха вскочила и принялась издавать коротенькие отчаянные вопли, перемежавшиеся одним только словом:

— Помогите! Помогите!

Хомер Петерсен, один из соседей отца по столу, был в здравом уме, зато во время еды у него постоянно текло и сыпалось изо рта, так что белый бумажный слюнявчик, который на него надевали, чтоб не запачкать рубашку, к концу обеда напоминал разноцветную абстрактную композицию. Третьим их сотрапезником был его брат-близнец Милтон, не человек, а каменное изваяние, способное только кивать да хрюкать. Даром общения мать-природа братьев наделить забыла.

— Хомер и Милтон! Гомер и Мильтон! — сокрушался отец. — Боюсь, большие надежды, которые возлагали на них родители, обернулись крупным разочарованием.

Несмотря на свое окружение, по большей части находящееся на грани, за которой «дальше — тишина», отец в силу какого-то непотопляемого достоинства держался. За все время нашего разговора он «уплыл» от меня всего раз. Я много раз до этого видел, как он погружался в воспоминания или какие-то свои мысли. В детстве мне было довольно просто окликнуть его. У него на лице появлялось чуть ошеломленное выражение, потом взгляд снова фокусировался на мне и он с улыбкой продолжал прерванную беседу о климатических условиях, или исландских сагах, или жизни крота обыкновенного. По мере того как я рос, мне становилось все сложнее и сложнее вытаскивать его из этих глубин, как будто я разучился. Порой он прятал от меня глаза, порой я прятал глаза от него. В тот мой приход, когда я понял, что он от меня далеко, я напомнил ему про матч. Под конец жизни он перестал смотреть кино, да и книг читал все меньше, но американский футбол по-прежнему оставался его страстью. «Викинги» в тот день проиграли со счетом 24:17, это я помню со всей отчетливостью.

Я позвонил Инге и сказал, что еду с ней.

Во время нашего путешествия я узнал, что Инга еще раз была у Эдди, которая по-прежнему не собиралась расставаться с письмами и не желала говорить Инге, что в них, но клялась, что не давала их читать ни Бургерше, ни кому-то еще. Продавать их Инге она не торопилась.

— Если письма попадут ко мне, весь архив Макса окажется в моем распоряжении, а ей это не по вкусу, поэтому, наверное, она и не продает. Хотя, с другой стороны, чем лучше будут наши с ней отношения, тем лучше будет всем нам, а в особенности Соне, хотя она не собирается иметь ни с Эдди, ни с ее сыном ничего общего и об анализе ДНК отказывается даже говорить.

Мы и Генри помянули. Он прислал Инге окончательную редакцию своей книги «Макс Блауштайн: перипетии жизней».

— Очень странное чувство возникает, когда читаешь биографию родного человека. Это и Макс и не Макс. Это Макс, которого создал Генри. Там нет никакой фиги в кармане, нет никаких жареных фактов, он честно потратил на эту работу огромное количество времени. Я почти все просмотрела. Про женщин, которых он там упоминает, я знала раньше, знала, что и с первой женой, и со второй не все было гладко, да и про Эдди я уже тоже все знаю. Генри утверждает, что Макс был ею невероятно увлечен, потому что она наркоманка, а он находил обаяние в отчаянности. Что было, то было. Но вот он, например, утверждает, что Лавиния в «Похороненной рукописи» — это я.

Я вспомнил сюжет рассказа. Известный композитор на старости лет берет в жены балерину, женщину много моложе себя. Она вынуждена оставить сцену после травмы стопы. Десять лет они живут в любви и согласии, а потом он начинает страдать от физической немощи — тут и слепота и подагра, так что жена становится его сиделкой. Он решает, что пришло время писать мемуары, и берется за дело. Каждое утро по три-четыре часа он выводит историю своей жизни, а днем жена перепечатывает его каракули. Сперва она аккуратно переносит на пишущую машинку то, что нацарапано в рукописи, но по ходу дела работа захватывает ее все больше и она начинает потихонечку изменять текст: где-то исправляет одно предложение, где-то другое и так, очень осторожно, почти незаметно, в конечном итоге «переписывает» жизнь своего мужа, делая ее ярче и «истиннее». Он может писать, но читать то, что она печатает, не может. Старый композитор заканчивает книгу и вскоре после этого умирает. Лавиния кладет его рукопись в гроб, а отпечатанный вариант отсылает в редакцию, где его ждет издатель.

— Подразумевается, что я честолюбивая вдовица, сидящая на страже наследия Блауштайна.

— Он так и сказал?

— Я же говорю, подразумевается.

— Инга, Макс больше всего боялся стать тебе обузой в старости. Этот рассказ можно рассматривать как своего рода сублимированное признание ценности твоей работы и того, что ты сможешь жить без него. Лавиния — персонаж двойственный. Насколько я помню, старик написал скучнейшую историю, в которой превозносил себя на все лады, и она все переиначивает, движимая желанием спасти его. А Генри? Ну что Генри… Он боготворит писателя Макса Блауштайна и как его биограф вполне мог переложить на тебя какие-то собственные терзания. Ведь это он занимается жизнеописанием, а не ты.

Инга посмотрела на меня:

— Как это верно. В нем куда больше от Лавинии, чем во мне. Вот почему он так возится с анализом этого рассказа.

— Причем наверняка не отдавая себе отчета в истинной причине своих действий.

Наш разговор происходил в аэропорту Ла-Гуардиа, пока мы ждали посадку. Инга обхватила себя руками за плечи. В ее глазах стояли слезы, и я испугался, что она разрыдается прямо при посторонних.

— Почему ты так убиваешься? — спросил я шепотом.

Она шмыгнула носом:

— А вдруг я и в самом деле пытаюсь держать под контролем биографию Макса, хотя сама не имею на это никакого права. Может, пускай Эдди продает эти письма и показывает их кому угодно, а мне останется только быть выше, что бы ни случилось? Я просто не хочу, чтобы Соне стало еще больнее, чем есть сейчас.