Четыре после полуночи - Стивен Кинг

Смотрели на них, потому что во всем аэропорту только эти шестеро буквально светились от счастья.

Их все радовало.

Они не находили повода для печали.

Только для падающих звезд, подумал Брайан и внезапно вспомнил, что на борту самолета остался еще один пассажир – мужчина с черной бородой. Такого похмелья этому парню не забыть ни в жизнь, решил Брайан и улыбнулся. Подхватил Лорел и закружил. Она засмеялась, обняла Брайана.

И все шестеро побежали из аэровокзала в простирающийся за ним мир.

Я из тех людей, которые считают, что жизнь состоит из нескольких циклов – колесики в колесиках, одни цепляются друг за друга, другие крутятся автономно, но каждое выполняет некую повторяющуюся функцию. Мне нравится абстрактное представление жизни как эффективного механизма, потому что реальность со всеми ее интимными подробностями кажется странной и запутанной. Приятно отступить порой на шаг и воскликнуть: «И все-таки здесь есть шаблон! Не знаю, как его понять, но я его вижу!»

Свой цикл колесики заканчивают почти одновременно, где-то раз в двадцать лет, и наступает время подводить итоги. Психологи даже тиснули словечко парламентариев для описания этого феномена – cloture[14].

Сейчас мне сорок два, и, оглядываясь на последние четыре года, я вижу сплошной конец прений – и в работе, и просто в жизни. В романе «Оно» мне потребовалось непомерное пространство, чтобы прекратить болтать о детях и широте их восприятия, освещающего внутренний мир ребенка. В будущем году я собираюсь опубликовать новый роман из цикла о Касл-Роке – «Нужные вещи» (последняя повесть сборника, «Несущий смерть», служит прологом к этому роману). А данное произведение станет, наверное, последней историей о писателях, писательском творчестве и о странной ничейной территории, находящейся между фантазией и реальностью. Полагаю, большинство читателей, давно увлекающихся моими книгами и терпеливо взращивающих во мне интерес к этой теме, воспримут эту весть с радостью.

Несколько лет назад я написал роман «Мизери» в попытке показать, как сильно произведение подчас воздействует на читателя. В прошлом году вышла «Темная половина», где я предпринял попытку исследования противоположного случая – как сила искусства воздействует на писателя. Когда роман был еще в черновиках, я задумался о том, как рассказать сразу обе истории, рассмотрев элементы сюжета «Темной половины» под другим углом. Работа над книгой – тайное действо, сродни тайне сновидений, и об этом аспекте нашего странного и опасного искусства я никогда особенно не размышлял.

Знаю, порой писатели перерабатывают свои прежние произведения – Джон Фаулз делал это с «Волхвом», а я – с «Противостоянием», но сейчас моей целью не была переработка. Мне хотелось взять уже использовавшиеся части и сложить из них совершенно иной узор. Я пробовал такое по меньшей мере однажды, поменяв местами и обновив основные элементы «Дракулы» Брэма Стокера. Получился «Жребий», и совесть меня абсолютно не мучает.

Однажды поздней осенью 1987 года, когда идея новой повести варилась в голове, я пошел бросить в стирку грязную рубашку. Помещение, где стоит стиральная машина, – маленькое и узкое, на втором этаже. Избавившись от рубашки, я подошел к одному из двух окошек прачечной – случайное любопытство, не более. Мы жили в этом доме уже лет одиннадцать или двенадцать, но я никогда не выглядывал именно из этого окна. Причина проста: оно у самого пола и почти полностью загорожено сушилкой, перед которой стоят корзины для вещей на штопку, – в общем, до него трудно добраться.

Тем не менее я протиснулся и посмотрел. Окно выходило на маленькую, выложенную кирпичом нишу между домом и застекленной верандой. Нишу эту я видел каждый день… но сейчас смотрел на нее под другим углом. Жена выставила туда полдюжины горшечных цветов, чтобы растения могли насладиться солнышком начала ноября, и получился прелестный садик, которым мог любоваться только я. Пришедшая в голову фраза и стала названием повести. Эта фраза показалась мне ничуть не хуже других метафор, отражающих то, что днем и ночью делают писатели, особенно те, кто работает в жанре фэнтези. Сидеть за пишущей машинкой или с карандашом в руке – это физическая деятельность; в переносном смысле мы выглядываем в почти забытое окно, глядя на привычное с неожиданного ракурса, и банальное кажется незаурядным. Задача писателя – смотреть в такое окно и записывать, что он видит.

Но иногда стекла в окнах разбиваются. Именно это, по-моему, и стало основной проблемой повести: что станется с наивным наблюдателем, когда оконное стекло, отделяющее реальность от нереальности, разобьется и полетят осколки?

– Вы украли мой рассказ, – сказал человек прямо с порога. – Вы его украли, и с этим нужно что-то делать. Правда есть правда, справедливость есть справедливость, давайте решать, как поступить.

Мортон Рейни, внезапно разбуженный и еще не совсем проснувшийся, не нашелся с ответом. Такого с ним никогда не случалось, когда он работал – больной или здоровый, полусонный или хорошо выспавшийся. Он был писателем и почти никогда не терялся, если нужно было вложить в уста персонажа остроумную реплику. Рейни открыл было рот, не нашел там колкого комментария (даже бездарного не нашел) и закрыл рот.

Этот человек как будто не совсем реален, мысленно отметил Мортон. Он словно сошел со страниц романов Уильяма Фолкнера.

При создавшейся ситуации это наблюдение было бесполезным, но, несомненно, точным. Человеку, отыскавшему Рейни в глухомани Западного Мэна, на вид можно было дать лет сорок пять. Он был очень худым. Лицо спокойное, почти безмятежное, прорезанное глубокими морщинами. Они волнами взбегали по высокому лбу, вертикальными углублениями тянулись от уголков тонких губ к подбородку и крошечными лучиками расходились вокруг глаз – невыцветших, ярко-голубых. Рейни не мог разглядеть, какие у него волосы: незваный гость был в большой черной шляпе с круглой тульей, вроде тех, которые носят квакеры, и натянул ее по самые уши. Бачков у него не было, и Мортону Рейни оставалось предположить, что пришедший лыс, как Телли Савалас, под своей круглой фетровой шляпой.

Незнакомец был в синей рубашке с коротким рукавом, аккуратно застегнутой до самой шеи, дряблой, красной от бритвы, хотя галстука на нем не было. Подол рубашки исчезал в синих джинсах, немного великоватых пришедшему. Отвороты джинсов аккуратно лежали на потертых грубых желтых ботинках, пригодных лишь для того, чтобы ходить по тощей пашне в трех с половиной футах от задницы мула.

– Ну? – спросил он, пока Рейни продолжал молчать.

– Я вас не знаю, – выдавил наконец Рейни. Это было первое, что он произнес после того, как встал с дивана и открыл входную дверь, и прозвучало это высокомерно-глупо даже для его собственных ушей.