Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

гостя в виду…

В «Новом мире» рассказы Ефремова. Органичность, закономерность их появления сейчас примечательны. Рассказы не о войне в рамке войны. Природа, далекие девственные края Сибири, суровые физические испытания, приятные здоровому организму, опасности такие сладкие в сравнении с тем, что на войне. То, о чем может мечтать молодая душа, утомленная войной на фронте или в тылу. Быт войны станет объектом поэтического описания и интереса после, после, когда новое поколение станет готовиться к новой войне.

–

Вдруг набросал сегодня, хотя собирался развить и улучшить стихи о границе.

Теркин, Теркин, в самом деле,

Не пора ль давать отбой.

Замечаешь, устарели,

Надоели мы с тобой.

Замечаешь, при отходе,

Как сдавали города,

Больше, Теркин, был ты в моде,

Больше славился тогда.

И, по странности, бывало,

Одному тебе почет.

В отступленьи генералы

Как-то были все не в счет.

Срок иной, иные даты.

Над Москвой гремит салют.

Города сдают солдаты,

Генералы их берут.

Теркин, Теркин, век военный,

Поразмысли, рассуди,

И по службе непременно

В генералы выходи.

Хорошо ходить в лампасах,

Красота, а станешь стар —

За тобой мундир запаса

И земли тебе гектар.

(Не то, но что-то такое).

–

Нынче речи о Берлине,

А тебя и нет в помине.

–

И ползешь ты где-то, Теркин,

Под огнем лежишь ничком

В старомодной гимнастерке

С отложным воротничком.

–

Будет время, смолкнут пушки

И, пожалуй, нас с тобой

Вспомнит где-нибудь в пивнушке

С рукавом пустым герой.

Строчки вслух переиначит,

Переврет и оборвет

И над кружкою заплачет

И медаль, гляди, пропьет.

–

Очень черно, но близко к делу. Моя точка зрения не должна быть этой, но и этой, и другой. Так же и о генералах, которые в большинстве Теркины.

–

25. VIII Р.Т.

…Переписывал сегодня старые главки «Дома у дороги», почти механически, но не без приятства, с облегчением видя, что в ходах, строчках и словах как-то много прояснилось. Думал о поездке в Загорье, не то о поездке в Москву. В крайнем случае это – ближайшая послевоенная работа, вступление к прозе. А теперь бы доканчивать Теркина, чтоб потом для полного его издания переписать всего в новую тетрадь, скомпоновать окончательно, очиститься. Так же и с Домом у дороги. Не мудрствуя, изложить в нем историю страданий женщины с детьми под немцами, в рабстве, в муках и т. д. Лирический фон есть, нужно изложение дела (рассказ Кож-ва о бабе с тремя детьми, прошедшей все, что только можно вообразить, и сохранившей их).

Затем как раз…

Далее опустил излишне разжевывающие:

Что человеку на войне,

Как будто на́ зло ей.

Тот дом и сад вдвойне, втройне

Дороже и милей.

Что на войне любой боец

Не сирота ничуть.

Он сын, жених, супруг, отец,

Наверно, чей-нибудь.

И чем бездольней на земле

Солдата тяжкий быт,

Тем крепче память о семье

И доме он хранит.

Забудь отца, забудь он мать,

Жену свою, детей,

Тогда ему и воевать,

И умирать трудней.

26. VIII Р.Т.

Продолжал набрасывать Теркина, новое в том, что мы как бы сетуем уже о славе, покинувшей нас теперь, когда хорошо.

Мысли об А.Н. Толстом в связи с продолжением Петра в «Новом мире», читать которое наслаждение в каждой строчке. Большой писатель с обширным самостоятельным хозяйством. И весь переиздается – от дореволюционных до нынешних. На всем печать работы художника, которая, чувствуется, и для него не что иное, как главное и, м.б., единственное в жизни истинное наслаждение. Сколько на свете таких ненаписанных писем, как то, которое отвлекало меня сегодня от работы, пока писал! Говорят, он серьезно болен. Старая штука: помрет, увидим сразу, кто был среди нас, какого человека потеряли.

Письмо о «Теркине», сравнивающее его с «Они сражались» не в пользу Шолохова. Писем теперь все реже даже при наличии 300 тысяч «Избранных глав» <Военгиз> Теркина. Это понятно, хоть и грустно.

3. IX Р.Т. Каунас

Курортный город, «гор.» – «хол.» <вода>.

Московский набросок:

…Долог срок страды кровавой

И за этот долгий срок

Не одна взвилася слава

И ушла в запас, дружок.

…Что там! В Лондоне, в Нью-Йорке

Слушал мир сквозь грозный гром,

Что изрек Василий Теркин:

– Перетерпим. Перетрем…

И, глядишь, в иное лето,

В год салютов громовых,

Про тебя и толку нету,

Будто нет тебя в живых.

Нынче речи о Берлине,

Шутки прочь, подай Берлин.

И, понятно, не в помине

Древний русский город Клин.

И понятно, что едва ли

Вспомнят нынче старики,

Как полгода с бою брали

Населенный пункт Борки.

И понятно, на побудке

И в походной маяте

На устах иные шутки,

Сказки, присказки не те…

Мысли о предисловии к полному Теркину, когда он будет, с беглой историей его писания и нечитания.

М.И. вспоминает:

Мысль о «закруглении»-окончании «Книги про бойца» появилась в авторских планах к концу лета 1944 г. И подсказали ее не одни фронтовые события, особенно явственные здесь, у границы, или, как тогда обозначали, «у самого логова врага».

Почему же, может возникнуть у кого-то вопрос, мотив финала возник до окончания сюжетного развития поэмы и до конца самой войны? Думается, не только предчувствие близкого конца, но и желание его направляли авторские помыслы. Торопило и чувство накопившейся усталости от работы под большим напряжением, обязательной, но нередко и нежелательной – не по собственному почину затеваемой, и вообще все тяготы фронтовой или полуфронтовой жизни с ее походно-бивачной обстановкой, бомбежками, командировками на попутном транспорте и лишь в последние месяцы на редакционном виллисе. Душа хотела перемен, торопила их, мечтала о нормальной жизни.

Заметное влияние на настроение оказывало и длительное замалчивание поэмы, придержание ее до