Экспедиция - Моника Кристенсен

– Хнует…

Хорошо знакомые ему звуки – так русские произносили его имя.

– This is a terrible tragedy. What happened here?[71]

– Да, страшная трагедия, все погибли.

Что-то оборвалось в нём, когда до него наконец дошло, какую трагедию ему пришлось пережить. Он был единственный оставшийся в живых.

– Нет, нет. Не все. Мы взяли курс из Барнео на двух вертолётах. Первый приземлился и взял одного из участников. Он был ранен, но жив.

Русская медсестра заглянула в бумажку, которую держала в руках:

– Карстен Хауге. Он сейчас летит в лагерь.

– Он жив? Медведь не задрал его?

– Жив, жив. Нет, его ранил не медведь. У него огнестрельная рана ноги. Он выполз из саней и отправился по льду. Почему в Хауге стреляли? Вы не знаете?

– Значит, тот, кто стрелял в него, промахнулся?

Кнут услышал свой голос издалека. Прежде всего он должен написать рапорт в полицию. Норвежские власти должны первыми узнать обо всём, что произошло. А уж там будь что будет.

– Мы разделились. Терье и Карстен взяли сани и винтовку. Я остался ждать у палатки.

– Terrible tragedy. Ну кого тут винить? Кроме медведя и бед, которые приключились с ними в пути.

Русская медсестра как будто даже немного рассердилась.

Кнут кивнул. Он слышал голоса, которые переговаривались по мобильной связи по-русски.

Медсестра повернулась к Кнуту:

– Вы вернётесь домой, минуя Архангельск. Нам пришлось изменить маршрут по просьбе спонсора из Тромсё. Он оплатил транспортный рейс Барнео – Лонгиер.

Кнут пожал плечами, он предпочёл бы альтернативный маршрут – через Сибирь. Он сидел, настолько глубоко погружённый в свои мысли, что почти не воспринимал, о чём его спрашивает сидящая рядом русская медсестра.

– Что вы сказали?

– Я говорю, что другой вертолёт высадил Карстена Хауге на Северном полюсе. Группа туристов возвращается после однодневного тура с Барнео. Он выглядит и пахнет слишком плохо, чтобы они могли взять его с собой на борт. Мы захватим его. Не хочешь выйти и немного прогуляться? Тогда и ты тоже сможешь сказать, что был на Северном полюсе.

Кнут ничего не ответил. Он оставался в кресле все те несколько коротких минут, пока они стояли на льду. Карстена препроводили в вертолёт. Он выглядел совершенно измождённым, и к тому же явно находился под воздействием лекарств, которыми его накачали русские. Увидев Кнута, он протиснулся между сиденьями и бросился ему на шею.

– Какая трагедия, Кнут, – пробормотал он. – Слава богу, ты жив. А ты знаешь, он стрелял в меня. Он хотел пожертвовать мной, чтобы самому сбежать от белого медведя.

Кнут отодвинулся от него. Взгляд у Карстена был удивлённый и обиженный. Русская медсестра поспешила к ним.

Вертолёт вылетел с Северного полюса.

Он оставил внизу туристов, которые собирались пересесть на другой борт. Они были одеты ярко и пёстро, в утеплённые куртки. Прошло добрых полчаса, пока медсестра снова оказалась рядом с Кнутом.

– Уже недалеко, – сказал он. – Скоро мы приземлимся на Барнео.

«Антонов», транспортный гигант, стоял со включёнными двигателями. Они смогли пройти прямо на борт.

Кнута стало понемногу отпускать. Неужели есть жизнь после зимовки на льду?

«Конечно, русские так и не поняли всего, что с нами произошло», – думал Кнут. Он пробормотал медсестре слова, которые она, вероятно, хотела от него услышать:

– Рад увидеть берег Шпицбергена. Друзья и знакомые ждут в Лонгиере. Обязательно устрою ужин в лучшем ресторане города…

– А что потом?

– А потом надеюсь, что смогу вернуться на работу.

Русская медсестра улыбнулась.

– А как же жена? Ждёт, наверное, дома?

Кнут покачал головой. Ему хотелось бы поскорее покончить с этим дружеским допросом.

– Нет, к сожалению, никакая жена меня дома не ждёт. Но, насколько я знаю, дома меня ждёт собака.

Раскаяние – самое тягостное чувство. Яркий день или тёмная ночь, жара или холод, дождь или солнце, тебя не отпускает всепоглощающая тоска и всё, что с ней связано.

Тебе всё время хочется вернуться назад, в то время, когда в решающий момент тебе удалось бы встать рядом с собой – как с тенью, желающей самой себе добра. Положить руку себе на плечо. Прошептать, что лучше повременить с решением, отложить до утра, до завтра.

Раскаяние – настойчивое чувство. Оно не отпускает тебя ранним утром, когда душа обнажена и беззащитна. Оно кладёт холодную руку тебе на плечо и уверяет, что ничего уже нельзя исправить, даже если тебе удалось бы в это поверить – в краткий миг радости.

«Я больше не могу», – кричишь ты, когда боль становится невыносимой.

«Ты обязан», – уверяет раскаяние.

Начальник полиции привёз меня на аэродром задолго до отлёта. Мне не хотелось сидеть в кафе, битком набитом любопытными зеваками. Зато он, по-видимому, чувствовал себя вполне комфортно, потому что пользовался всеми привилегиями, которыми наделены губернатор и его администрация. Служебный автомобиль проскочил через высокие алюминиевые ворота в стороне от зала прибытия. Снежные сугробы лежали вдоль стен ангара и в серебристо-сером свете дня выглядели как застывший цемент. Самолёт с материка уже давно приземлился и выгрузил пассажиров. Теперь он стоял с пустым трапом, в ожидании, когда следующая порция пассажиров хлынет из зала выхода на посадку.

Том Андреассен помог мне встать с кресла и выбраться на твёрдую ледяную землю. Он нёс мою сумку и поддерживал меня под руку, когда мы направлялись в сторону ангара. Мы стояли рядом и наблюдали, как на другой стороне взлётно-посадочной полосы с мощным рычанием приземлился гигантский грузовой самолёт «Антонов».

Карстен летел на борту русского самолёта.

Я уже говорила, что больше не хочу ни общаться, ни встречаться с ним. Начальник полиции, конечно, решил, что я просто боюсь. Он уверил, что будет сопровождать меня до самолёта на материк – вплоть до самого отлёта. В Тромсё меня встретят сотрудники авиакомпании и проводят прямо к самолёту на Киркенес. Там меня ждут родители.

У трапа Том Андреассен протянул мне руку на прощание. Сказал, что мне не следует волноваться о том, как идут дела у экспедиции. Он не понимает, почему я так боюсь встретиться с супругом, почему я лечу домой в Варангер. Может быть, ему нужно помочь мне встретиться и поговорить с кем-нибудь?

– На борту русского грузового самолёта будет не только Карстен, – сказал он.