1794 - Никлас Натт-о-Даг

— Это… это твоя? — ошеломленно спросила Анна Стина. Лиза покачала головой.

— Нет… я предпочитаю спать на свободе. А когда нежданный гость закрывает единственный путь, по которому я могу удрать… ну нет. Не знаю чья. Кто бы ни выкопал, она ему больше не нужна. И не думаю, чтобы еще кто-то знал про эту норку. Я уже сколько лет сюда прихожу — ничего не меняется.

Она потрясла один из крепежных столбов — тот даже не шелохнулся.

— Прихожу-то прихожу, но мне она не нужна. Наступают холода, и в лесу жрать нечего.

Только сейчас Анна Стина поняла.

— Ты хочешь нас оставить…

Лиза не ответила, задумалась. Молчание более чем красноречиво.

— Ну хорошо… ты уйдешь… а мы не можем идти с тобой?

Лиза вздрогнула, словно ее разбудили, и покачала головой.

— Почему?

— Для тех, кто живет, как я, существуют правила. Иначе не выжить. Ты уже нарушила самое главное. Никаких связей, от которых ты не можешь освободиться, — схватила узелок с пожитками, и нет тебя. Исчезла. И тебе не стоит ни с кем водиться. Женщины — мерзавки. Может, и попадаются получше… редко. И, главное, никогда не знаешь, что они задумали. Мужиков раскусить легче, но те злее. Кладут глаз на то, что ты считаешь своим, и врут напропалую, лишь бы добиться своего. Чтобы ты согласилась добровольно. А откажешь… они же здоровенные, мужики. А потом… ищи свищи, а тебе платить за удовольствие, которого ты не хотела. Но хуже всего дети… У тебя камень на шее. Якорь, самой тебе с него не сняться. Они и так с каждым днем все тяжелее. Пока ты будешь соображать, как их лучше подхватить, меня уже и след простыл. Не догонишь.

— А если ты мне поможешь?

— С одним… туда-сюда. Но двое — невозможно. Тебе надо искать другое место.

— Где?

Анна Стина проследила взгляд подруги. Там, прекрасно видимый в прозрачном осеннем воздухе, столбами дыма и церковными шпилями маячил город.

Анна Стина знает только одно место, где она может рассчитывать найти что-то, хоть отдаленно похожее на помощь. Дорога не близкая, надо как следует подготовиться. И вернуться до темноты, пока еще можно различить незаметные лесные тропинки. Хотя она и знает их назубок, все равно страшно.

Встала задолго до рассвета, раздула костер, горячие камни завернула в тряпье — пусть греют Лизу и детей. Занимался день — не то чтобы пасмурный, но и не солнечный. Дождя, похоже, не будет. Сцедила молоко — все, до последней капли; Лиза даст малышам пососать через тряпочку. Поцеловала спящих детишек и поспешила через лес, к дороге. Обошла стороной таможенный шлагбаум, прошла трущобы Норрмальма и перешла мост.

Город между мостами.

После нескольких месяцев в лесу этот город умудрился оскорбить сразу все органы чувств. Она никак не могла поверить, что провела тут большую часть своей недолгой жизни. Ветер подул с Меларена, и от Мушиного парламента понесло такой вонью, что ее чуть не вырвало. Заткнула нос и постаралась дышать ртом. Толпы хаотически снующих во все стороны людей, дикая теснота в переулках, и слуги, и господа, и нищие, и сосиски, — все они чуть не дерутся, чтобы случайно не свалиться в зловонную канаву. Массивные коровы с печальными глазами оттесняют пешеходов. Все толкаются, в ход идут трости с набалдашниками. Вовсю орудуют карманники.

— Не толкайся, скотина!

— В рожу схлопочешь!

— Каналья, чтоб тебя…

— Дерьмо собачье!

— Держи вора!

А когда сразу на трех церквях пробили часы, она невольно заткнула уши — настолько оглушительным показался звон колокола, Свернула в переулок, и сердце упало в пятки: кто-то схватил ее за руку и тут же оттолкнул.

— Обознался!

Еще один, совсем молодой парень в полосатом сюртуке, прижал ее к стене и начал грясти перед носом кошельком.

— Доброе утро, сестричка! Откроешь ротик на пару минут — два шиллинга и ложка жемчуга! Я не капризный, можешь и раком встать…

Анна Стина увернулась, плюнула и чуть не бегом поспешила к Полхемскому шлюзу.

Она помнила только название улицы, помнила описание, но как можно знать: эта дверь или соседняя? Никаких особых признаков Кристофер не называл. Крыльцо… почти у всех дверей крыльцо, а время бежит неумолимо, надо торопиться. Решила довериться случаю и постучала в первую же похожую на описание дверь.

На стук открыла женщина и окинула ее тяжелым взглядом. Она назвала фамилию.

— Ты хоть знаешь, кто он?

— А что мне делать? Другой возможности нет.

Женщина кивнула. Анне Стине показалось, что выражение лица ее смягчилось.

— Господи, куда катимся… На той стороне. — Она махнула рукой. — Ищи черную дверь. Какая душа у хозяина, такая и дверь. Скажу тебе вот что: много лет здесь живу, ни разу такого не видела. Никто по своей воле не приходил. За шиворот волокут.

Анна Стина сделала книксен, но в пустоту — дверь уже захлопнулась. Искать долго не пришлось: поблизости других черных дверей не оказалось. Дверь слегка приоткрылась, из щели показалось грубо слепленная мужская физиономия.

— Чего тебе?

— Мне нужен Дюлитц.

— Вали отсюда, соплячка, пока по шее не накостылял.

— Скажи, вдова Кристофера Бликса.

Кристофер не описывал комнату, куда она вошла. И не рассказывал, как выглядит хозяин.

Дюлитц сидел за письменным столом. Даже не поднял на нее глаза. Возраст уже оставил отпечаток на лице и руках, но Анна Стина тут же почувствовала исходящую от него странную силу. Лысый череп, волосы только на коротко остриженных висках и затылке, с заметной сединой. Великолепно, но не форсисто одет: тонкая белая сорочка, жилет и шелковый шейный платок, заколотый булавкой с большой рубиновой головкой. Аккуратно сложил бумаги в стопку, отодвинул свечу и поднял голову. Рубин сверкнул кровавым отблеском. Светлые глаза не выражают ровным счетом ничего — ни интереса, ни удивления, ни презрения.

— Я-то полагал, мои дела с юным господином Бликсом закончены. То, что вы называете себя его вдовой, вряд ли что-то меняет.

Анна Стина вспомнила проклятый день, когда ее вызвал пастор Элиас Люсандер и начал обвинять в блуде. Перед ней сидит наделенный властью мужчина, где-то за занавеской дежурит толстомордый лакей. Похоже, но не совсем. Этот куда страшнее. С другой стороны — никто ее не вызывал. Сама пришла.

Она медленно качнула головой.

— Я не от Кристофера. Я пришла по своему делу.

Дюлитц приподнял бровь — жест удивления остался бы незамеченным, если бы свеча на столе не освещала лицо снизу, придавая каждой гримасе почти гротескный характер — так изображают чертей в преисподней. Свет снизу, от костра под котлом, в котором варятся грешники.