1794 - Никлас Натт-о-Даг

Лиза-Отшельница немногословна. Открывает рот, только если речь идет о чем-то посложнее, чего нельзя показать знаком или взглядом. К тому же Анна Стина на редкость понятлива. Лиза показала ей сплетенный из ореховых прутьев вентерь, научила, как лучше размещать наживку из остатков нехитрых трапез. Повела в места, где особенно много земляники, ежевики и дикой малины, в черничники, где скоро появятся первые ягоды, показала заросли брусники — ягоды созреют попозже, ближе к концу лета. Чистый родник — тоненьким ручейком бежит он через лес, чтобы в конце концов слиться с солоноватой водой Совиного залива.

Они часто меняют лагерь, каждая с ребенком на руках. Лиза поначалу протестовала, но потом поняла: другого выхода нет. Они чередуются: каждый из малышей тянется к матери. Тот, что на руках у Лизы, начинает кричать: протестует, что не может дотянуться до соска. Молока, слава Богу, хватает — грудь у Анны Стины стала втрое больше. Лиза постоянно перебирает свои нехитрые пожитки, сортирует и раскладывает в том порядке, в каком будет паковать при следующем переходе. Анна Стина каждый раз, засыпая, уверена: наутро Лиза исчезнет. Но нет — открывает глаза и с облегчением видит: данная ей прихотливой судьбой подруга все еще здесь.

Но вечерам они сидят по обе стороны костра. Мирно посапывают детишки — днем такого почти не бывает, днем они то и дело дают о себе знать требовательным плачем. Анна Стина подолгу вглядывается в освещенное красноватыми бликами огня лицо подруги, смотрит, как та неутомимо перекладывает длинным сучком головешки, сгребает их в кучу или, наоборот, отделяет друг от друга. Лиза прекрасный костровой, костер всегда горит ровно, без лишнего дыма и треска. На рубахе ее не отстиравшиеся пятна крови Анны Стины.

— А тебе никогда не хотелось иметь детей?

— Ничего против детей не имею. — Лиза даже голову не подняла. — Но не за такую цену. Мужики… Эти-то… только и ищут подходящий момент, чтобы смыться. Или еще хуже — остаться.

Она покосилась на спеленутых одной тряпкой младенцев, согретых и успокоенных безопасным теплом. Подняла руку и неохотно ткнула пальцем в родимое пятно.

— Когда маленькая была, думала — проклятие. Не такая я, как другие. Меченая. Все старались держаться от меня подальше. А подросла — сообразила: никакое не проклятие. Наоборот — благостыня. И по той же причине. А в детстве-го… каждую ночь слезами уливалась, что такой родилась. Теперь-то… теперь ничего, кроме спасибо, не скажу.

И замолчала. Много позже, когда они уже укладывались спать, внезапно сказала — тихо и равнодушно:

— Был у меня ребенок. Помер. В животе помер, так ни разу воздуха и не вдохнул.

Очень быстро Анна Стина научилась различать младенцев, хотя всегда была уверена: все новорожденные похожи друг на друга, как две капли воды. А эти разные, даром что только что родились. Майя — на редкость спокойная девочка. Она почти не жалуется и ясно показывает, что ей нужно, — хотя желания се и так угадать нетрудно. Самые простые, но без чего нельзя жить. Молоко, сон, тепло, сменить подгузнички — пришлось пожертвовать рукавами от рубашки. Иногда Анне Стине кажется, что во взгляде Майи угадывается некая жизненная мудрость — хотя, конечно, вряд ли; фантазии. Ее разбирает смех, но ведь и в самом деле: глазенки спокойные и внимательные, словно изучающие. Куда бы Анна Стина ни посмотрела, взгляд малютки следует в том же направлении, и матери кажется, что в девочке с каждым днем растет понимание тайных связей бытия. И самое главное — уже сейчас Анна Стина видит в ней сходство с той, чье имя она носит: с ее собственной матерью, Майей. И, как ни странно, очень быстро привыкает к этому сходству, хотя не перестает удивляться: как это может быть? Как может новорожденная девочка носить в себе черты умершей год назад женщины? Даже цвет волос… тот же, что и у бабушки; у самой Анны Стины волосы темнее. Но кто знает: может, и у нее были такие же волосы, когда ей было пару недель от роду. А потом потемнели. И у девчушки потемнеют. Вполне возможно.

А мальчик, Карл, совсем другой. Меньше и беспокойней. Легко раздражается и все свои чувства выражает криком. И даже внешне не похож на сестру. П на мать не похож: как ни старалась Анна Стина, не могла найти сходных черт, хотя, если быть честной, уже и сама подзабыла, как выглядит. Наверняка изменилась после родов, по в отражении в луже много не высмотришь. А может быть, мальчик похож на деда, отца Анны Стины, которого она никогда не видела? Или на собственного отца, Юнатана Лёфа, надзирателя в Прядильном доме? Волос меньше, чем у сестры, и они еще светлее. Удивительны мгновенные перепады настроения: он одинаково легко начинает и плакать, и смеяться, да так заразительно, что веселье туг же передается и сестре, и матери. Противостоять этому веселому бульканью невозможно, даже лес светлеет и улыбается. Достаточно слегка пощекотать пальцем под подбородком или у пупка, и он тут же расплывается в улыбке и начинает изгибаться в радостных судорогах.

Но они, такие разные, всегда хотят быть вместе, как можно ближе друг к другу. Даже пеленать не даются поодиночке: только вместе, им нужно чувствовать живое тепло друг друга. И тут же засыпают, а Анна Стина долго всматривается в их спокойные мордашки и думает о кровных связях. Мать, Майя, суеверно почитала кровные связи главным в человеческой жизни.

— Ничто не связывает людей крепче крови, Аннушка. Запомни: ничто.

Когда Анна Стина подросла, начала возражать:

— А отец? Куда делась кровная связь? Была бы, не исчез.

У Майи Кнапп ответ всегда был наготове:

— Твой отец удрал, как только заметил, что у меня растет живот. Но запомни: если выпадет случай встретиться, если он увидит тебя своими глазами, никуда не денется. Поймет, кто ты есть. Обязательно поймет, никуда не денется. Поймет, что и он за тебя в ответе.

В их тесно населенном квартале ей часто приходилось нянчить чужих детей. Иногда таких же маленьких, как ее собственные. Но те были другие. Городские дети… нет, те были совсем другие. Болезненные, анемичные и хрупкие. Жизнь ребенка — как огонек лучины на ветру. До трех лет никакой уверенности, что выживут. И на кладбище — чуть ли не половина могил настолько мала, что ра радует дуют только могильщиков. Копать легче.

А Майя и Карл совсем другие, хоть и родились в таких диких условиях. Розовощекие, крепкие, поправляются чуть не с каждым днем. Она видит в них нечто, чего никогда не видела в других детях. Жизненная сила, далеко превосходящая их пока более чем скромные возможности. Неистребимая, неистощимая и выносливая жизненная сила. И никакая зараза к ним не прилипает. Как же так? Она же помнит детишек в предместьях Мария и Катарина: вечно сопливые, вечно кашляющие, в прыщах и нарывах. Но ее дети будто из другого теста. Майя первая начала держать головку, поднимать ножки и переворачиваться. Братец попозже — но если и отстал, совсем чуть-чуть. Теперь они беспрерывно вертелись, сопровождая каждый поворот с боку на бок тихими, но счастливыми и торжествующими воплями.

Лес, как и лето, ласков и терпелив. Тепло пока держится. Даже в ненастье можно схорониться под деревом: раскидистые дубовые кроны неплохо защищают от дождя. Но когда небо без единого облачка и жаркие солнечные лучи безжалостно плавят городские крыши, словно собираются перековать их на что-то другое, — эти же самые дубы дают тень и прохладу. Иногда, правда, выпускают на мох солнечных зайчиков. Если есть ветерок, зайчики весело прыгают под ногами, если же ветра нет — мирно, слегка вздрагивая во сне, дремлют на мягкой, пружинистой серо-зеленой подстилке. Ли за-Отшельница на рассвете, пока дети еще спят, выбирает свои вентери — почти всегда с хорошим уловом. Еды — сколько угодно, они даже все не съедают. Появилась черника, кустики дикой малины красны от ягод. С другой стороны холма в изобилии растет особый папоротник, который в народе называют «сладкий корень» или «многоножка». Лиза собирает эти корни, очищает от земли. С каждым днем она все внимательнее следит за наступлением сумерек — лето не может продолжаться вечно. Но пока оно полно жизни.