Без боя не сдамся - Дина Рид

– Ты ещё пожалеешь.

Глядя, как он уходит со сцены, Маша подумала: «Можно меня поздравить. Мы стали врагами». Змейка пота скользнула по спине, а уголки глаз увлажнились от едкой обиды на всех вокруг, включая саму себя. Хотелось сделать что-то хуже: запустить Юре в спину планшетом, ударить его, завопить на весь концертный зал так, чтобы тучи взорвались дождём. Но её лицо лишь передёрнула гримаса, и Маша снова разбежалась по сцене и пролетела над ней в десятке высоких прыжков.

* * *

Долго ждать «ответного подарка» от Юры не пришлось. После обеда Жанна отозвала Машу в гримёрку и сказала:

– Александрова, разговор есть.

– Я слушаю, – напряглась Маша.

– Думаю, тебе не надо объяснять, что «Годдесс» – это коллектив. У нас, конечно, есть условные солисты, но их легко заменить, а если в коллективе раздрай и конфликты – зритель не получит то, за что платит деньги, – за ощущение счастья и праздника.

– Что вы хотите этим сказать?

– Сегодня ко мне подошёл Юра Григорян и заявил, что не будет работать с тобой в одной труппе. Никаким макаром. Готов уволиться, перейти из основного состава и прочее… А без его юмористических вставок весь концерт развалится, сама понимаешь.

– Не понимаю, – упрямо ответила Маша.

– Либо ты наладишь отношения с Григоряном, либо после этих гастролей остаёшься в Москве. Так сказала Анна Валерьевна. – Жанна не шутила. – Поняла?

– Да.

Маша зашагала по коридору, чувствуя, что пол вот-вот уйдёт из-под ног. Навстречу шли незнакомые люди. Она обернулась. Жанна пальцами растянула уголки губ, напоминая об обязательной улыбке. Маша закрыла глаза, проклиная судьбу, Юру и условия договора. Внутри её всё дрожало, но, снова распахнув веки, Маша улыбалась. Почти натурально. Излучая счастье.

* * *

Остаток дня Маше казалось, что спиной, боковым зрением, всеми фибрами она чувствует пристально следящий, злой, выжидающий взгляд Юры.

«Не дождёшься!» – кипело в ней, и Маша хохотала с девчонками, кокетничала с ребятами из труппы, играя на публику на грани фола. Затаённый протест, как второе дыхание, придавал силы: на вечерних выступлениях Маша гнулась больше, прыгала выше и улыбалась так, будто только что выиграла миллион долларов. И наверное, поэтому зрители завалили её цветами как никогда и дольше других аплодировали Марии Александровой, отбивая ладони.

Только оставшись одна в номере поздно ночью, Маша стёрла вместе с макияжем фальшивую улыбку с лица. В окружении всевозможных букетов Маша сидела на пуфе у туалетного столика, не в силах пошевелиться. Её усталое, горящее от перенапряжения тело могло разлететься на части, если бы к нему кто-то сейчас прикоснулся. В дверь постучали. Мысленно взмолившись о том, чтобы это был не Юра, Маша открыла. Перед ней стояла Ника. Она протянула телефон и сказала:

– Тут тебе Катя звонит. На твой почему-то дозвониться не может…

– Я его потеряла, – промямлила Маша и взяла трубку. – Спасибо, потом занесу в твой номер. Ты же в двадцать первом?

Получив кивок в ответ, Маша захлопнула дверь и снова оказалась в душном, пропитанным запахом цветов номере. Стремясь вернуться к себе настоящей, нажаловаться, возмутиться, выругаться, Маша схватилась за трубку, как за соломинку, что вытащит её из болота.

– Маруся, привет! – Родной низкий голос Кати прозвучал, как спасение. – Что с твоим телефоном?

– Утонул. Катюш! Как же я рада тебя слышать! – выдохнула Маша.

– Ого! Ты даёшь! Ты не занята? Я прям дождаться не могла, когда концерт закончится, – взволнованно бормотала та. – Представь, сидела и на часы смотрела. Смотрела-смотрела, как дурочка…

– Что-то случилось? – обеспокоилась Маша.

– Марусь! Я… Я в больнице… Я беременна.

Маша ахнула:

– Ничего себе! А почему в больнице?

– На репетиции в обморок грохнулась, – продолжала Катя. – Меня на «Скорой» в больницу отвезли… Сама Анка со мной поехала, прикинь? А теперь вот, лежу одна в палате. Я ничего не ела, думала – толстею, а оказалось, бебику уже третий месяц.

– Ого! И что ты думаешь делать? Это Лёнин?

– Лёнин, – подтвердила Катя и, не скрывая радости, выпалила: – Маруся! Ура! Мы женимся! Сегодня вечером он сделал мне предложение!

– Класс.

– Ты не рада?

– Рада, рада, конечно. – Маша попыталась придать голосу более восторженный тон. – Очень рада, Катька! Я просто измотана. Устала ужасно…

– Ну, тогда отдыхай. Я тебе завтра ещё позвоню, хорошо? – Катя счастливо сопела в трубку, как бурундук. – У вас же ещё завтра концерт, и домой – в Москву? А потом отпуск?

– Ага.

– Ура-ура, – пропела Катя. – Жду тебя, как соловей лета, любимая! Пока!

– Целую.

Маша положила трубку и посмотрела на себя в зеркало. Собственное лицо без грима показалось ей маской, унылой резиновой маской. Маша подумала, что её грустная романтическая история всё же имеет счастливый конец – в том разветвлении, где Катя поселилась одна в пустующей квартире напротив Лёни. Может, всё ради этого и было? Её страдания и жертвы? И этот сбивающий с ног водоворот событий нужен был лишь для того, чтобы на свете появился новый человечек – Катин с Лёней малыш.

Жизнь продолжается, и просто надо идти дальше, не оглядываясь.

– Что, Сивка-Бурка? Осталось день простоять да ночь продержаться? – сказала Маша своему отражению и, подмигнув, привычно растянула губы в театральную улыбку: – Они – алле-гоп, а мы – вуаля! Излучаем счастье!

Утром, когда пожитки были собраны, пульт, заботливо завёрнутый в плед, и инструменты в кофрах заняли почётные места в фургоне, Алёше позвонил отец. Как обычно, сухо, для галочки, осведомился:

– Как дела?

– Нормально.

– Спина, ноги?

– Лучше.

– Домой собираешься?

– Пока нет. – Алёша помолчал, но всё же с неохотой сообщил: – Я в Москву еду. Сегодня.

– Зачем?

– На конкурс «V-персона». Буду петь.

– Что ещё за бредни? – В голосе отца послышалось раздражение.

– Меня пригласили…

– Не выдумывай! – оборвал его отец. – Терпеть не могу, когда ты врёшь!

– Даже не собирался.

– Алексей! Не ёрничай! – Голос на том конце наливался напряжением, как клещ кровью на коже.

Похоже, отец слышал только себя. Как в старые «добрые» времена. Застыл в прыжке на воображаемую жертву, как саблезубый тигр в глыбе вечного льда. Такие не меняются.

Алёша промолчал. Ему было противно.

Отец продолжал давить: