Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

В полночь все разошлись из комнаты; осталась одна старая служанка, более других преданная барышне, и скоро заснула на стульях. Где ж няня? Она не могла указать подобного усердия! Она слегла от горести в постелю.

Когда все таким образом замолкло, Кудрин оставляет свое место, приближается к столу, падает ниц и горько плачет. «Я любил тебя, — говорит он тихо, — любил, лишенный надежды владеть тобою! По крайней мере, мог иметь утешение молиться о твоем счастии, радоваться ему, если б молитвы мои были услышаны! А теперь!..» Он встал, откинул покрывало с лица Анюты. Красота небесная! Никаких признаков смерти! Губы сохраняли прежний цвет свой; в щеках алел остаток румянца; казалось, она почивала тихим глубоким сном. Недвижим, безмолвен, несколько минут смотрел он на ангельские черты усопшей; наконец снова залился слезами; с тяжким удушающим вздохом произнес последнее «прости» и, опершись руками на край стола, бросился целовать; уже губы его коснулись губ покойницы, горячие слезы орошали хладное лицо ее, как вдруг ветхие ножки стола подломились и он обрушился со всею своею тяжестию; в испуге, в смятении, Кудрин хватает мертвую, поднимает, держит в своих объятиях; стук падения прерывает сон старой служанки, будит людей, спавших в соседней комнате; они сбегаются, смотрят и цепенеют от страха.

Общий ужас возрастал постепенно, когда явственно послышались болезненные стоны покойницы, когда она, открывая глаза и озираясь на все стороны, слабым голосом произнесла слова сии: «Где я? Кто, зачем держит меня так крепко?.. Для чего нет со мною ни матушки, ни моей няни?» В сию минуту они стояли перед нею в одинаковом, как и все, оцепенении. «Но мне никто не отвечает… Теперь вспоминаю, догадываюсь… Меня сочли умершею. Ах! посмотрите, посмотрите: я жива, вот и кольцо роковое!» Она указала, все взглянули на пол, все увидели и кольцо, от которого освободилась несчастная действием падения. Все закричали в один голос «Она живая!» и бросились к Анюте, которая, стоя уже на ногах, простирала к матери руки.

В одну минуту не стало ни подсвечников, ни других украшений печального позорища. Радость сияла на всех лицах; Анюта переходила из объятий в объятия, и никто не обнимал ее с сухими глазами; наконец, общее внимание и любопытство обратилось к церковнику, который с восторгом в сердце, но с робостию во взоре стоял на прежнем месте. При первом вопросе Сундукова о случившемся он упал пред ним на колена и все рассказал откровенно.

— Тимофей Петрович и Аграфена Ивановна! — с чувством произнес он в заключение. — Любовь моя возвратила вам дочь. Она воскресла на моих руках! Неужели и теперь не согласитесь признать меня вашим сыном?

— Батюшка! Матушка! — сказала Анюта, смотря на Кудрина с выражением величайшей нежности. — Он мой спаситель; ни за кем, кроме его, не буду, никогда не надену кольца жениха моего, которым обручили меня смерти.

Что оставалось делать растроганному отцу, рыдающей матери после таких сильных убеждений? Они красноречиво взглянули друг на друга и обняли Кудрина как милого сына.

Когда слух о сем необыкновенном происшествии разнесся по городу, все одобрили согласно Сундукова. Старика тревожило несколько нарушение данного слова, но сам Хабаров избавил его от такого беспокойства: из Тулы вскоре было получено известие, что молодой ветреник, проезжая сей город, влюбился в одну прекрасную вдовушку и тайно на ней женился.

Нужно ли, как говорится, досказывать сказку? Нужно ли уверять читателей, что Кудрин и Анюта, во всем достойные друг друга, были счастливыми супругами? Они сами и все посторонние признавали в завидной судьбе их действие Всевышнего Промысла.

И.-Л. Рунеберг

Вечер на рождество в лоцманской избе[830]

Слишком усердная работа в шкерах и поднявшийся потом противный ветер с бурей помешали нам, к крайнему прискорбию нашему, возвратиться в город к вечеру на Рождество. Напротив, весь вечер качало нас на открытом море, что, конечно, было бы опасно, если б не было у нас отличной лодки, и очень неприятно, если б один из наших собеседников своею веселостию и своими рассказами не умел рассеять нашей скуки: этот человек был иностранец, шкипер и хозяин корабля, с которым перезимовал он в нашей гавани. Он менее других желал встретить вечер накануне Рождества на твердой земле, потому что не имел родных, которые бы ожидали его на кашу и пирог. Сверх того, он был совершенно закален против всего, что называется бурею, холодом или водою, к чему мы опять вовсе не привыкли — и, сидя у руля собственной своей шлюпки, он едва ли стал бы увертываться и тогда, когда бы на каждой волне была опасность задеть за луну.

Между тем наше плавание никак не могло казаться приятным. Мы лавировали, делая повороты в 2¾ мили, а очень мало подвигались вперед по причине сильного волнения, беспрестанно противодействовавшего парусам. Наконец, совсем оставив надежду достигнуть твердой земли, мы решились на ночь пристать к голой, обросшей елями скале на открытом море, называемой Лоцхольм, и искать пристанища у лоцманов, выстроивших на ней избу. Мы издалека видели огонек в окнах избы, и веселый капитан пустил свою шлюпку туда по ветру.

«Теперь, господа, — сказал он, втянув в себя обильный прием холодного пуншу, — не хвастая можно сказать, что у нас свежий ветер. Однако ж, я помню, была такая же погодка, если еще не лучше, когда мне было лет пять от роду и когда вдобавок я был в море один-одинешенек. Надобно знать, что со мною совсем другое дело, нежели обыкновенно бывает с другими людьми: я лучше знаю, куда повезет меня на свете, нежели откуда пришел. Одним словом, когда мне было около пяти лет, а это должно быть, как мне сказывали, лет за тридцать тому назад, я в одну ночь очутился на открытом море, как теперь, с тою только разницею, что я тогда был во власти ветра и волн, а теперь у меня два распущенных паруса, что тогда я окостенел от холода, а теперь мне, слава Богу, тепло. Я много уже забыл из этой первой экспедиции моей; помню только, что меня оставили одного на скале среди бурного моря и что я хотел отправиться вслед за теми, которые таким образом покинули меня. Мрак был густой, как теперь, и когда я стал гресть, первый вал вырвал весла из рук моих. Долго ли меня в таком положении носило по морю, не знаю, но то верно, что я