Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

настроения и чувства, что в особенности характерно для А. М. Ремизова. Иногда же за счет воссоздания исторической обстановки святочному сюжету придается особый колорит, как, например, в рассказе С. А. Ауслендера «Святки в старом Петербурге»[809].

Первая мировая война дала святочной литературе новый и весьма характерный поворот. Писатели, в начале войны настроенные крайне патриотически, переносят действие традиционных сюжетов на фронт, связывая в один узел военно-патриотическую и святочную тематику. Таким образом, за три года рождественских номеров военного времени появилось много рассказов о Рождестве в окопах, о «чудесных заступниках» русских солдат, о переживаниях солдата, стремящегося домой на Рождество. Насмешливое обыгрывание «елки в окопах» в рассказе А. С. Бухова вполне соответствует положению вещей в святочной литературе этого периода[810]. Иногда к Рождеству издаются специальные выпуски газет и тонких журналов, как, например, юмористические «Святки на позициях», вышедшие к Рождеству 1915 года.

Новое и своеобразное применение святочная традиция находит в эпоху революций 1917 года и гражданской войны. В уцелевших после Октября газетах и журналах появилось немало произведений, резко направленных против новой власти, что отразилось, например, в первом номере журнала «Сатирикон» за 1918 год. В дальнейшем на территориях, занятых белыми, тексты, использующие святочные мотивы в борьбе с большевиками, встречаются достаточно регулярно[811]. В изданиях же, выходивших в городах, контролируемых советской властью, где с концом 1918 года прекращаются попытки хоть в какой-то мере сохранить независимую прессу, святочная традиция почти вымирает, изредка напоминая о себе в новогодних номерах юмористических еженедельников. При этом публикуемые в них тексты обыгрывают лишь отдельные, самые поверхностные, мотивы святочной литературы, оставляя в стороне рождественскую тематику[812].

В литературе русского зарубежья судьба святочной словесности оказалась иной. Небывалый в истории России людской поток за ее пределы — в Прибалтику, в Германию, во Францию и в более отдаленные места — увлек с собой и журналистов, и писателей. Благодаря их усилиям уже с начала двадцатых годов во многих центрах эмиграции создаются журналы и газеты, которые в новых условиях продолжают традиции старой журнальной практики. Открывая номера таких изданий, как «Дым» и «Руль» (Берлин), «Последние новости» (Париж), «Заря» (Харбин) и других, можно встретить многочисленные произведения и крупнейших писателей (Бунин, Куприн, Ремизов, Мережковский), и молодых литераторов, проявившихся в основном за рубежом, таких как, например, В. В. Набоков, создавший в молодости несколько святочных рассказов[813].

Святочные рассказы первой волны русской эмиграции представляют собой попытку влить в «малую» традиционную форму переживания русских людей, пытавшихся в иноязычной среде и в тяжелых экономических условиях конца 1920‐х и 1930‐х годов сохранить свои культурные традиции. Обстановка, в которой оказались эти люди, сама по себе способствовала обращению писателей к святочному жанру. Писатели-эмигранты вполне могли и не выдумывать сентиментальные сюжеты, поскольку они сталкивались с ними в своей каждодневной жизни[814]. Кроме того, сама установка эмиграции первой волны на традицию (сохранение языка, веры, обрядности, литературы) соответствовала ориентации рождественских и святочных текстов на идеализированное прошлое, на воспоминания, на культ домашнего очага[815]. В эмигрантских святочных текстах эта традиция поддерживалась также интересом к этнографии, русскому быту, русской истории[816].

Но в конце концов святочная традиция в эмигрантской литературе, как и в Советской России, пала жертвой политических событий. С победой нацизма постепенно ликвидируется русская издательская деятельность в Германии. Вторая мировая война принесла с собой аналогичные последствия и в других странах. Крупнейшая газета эмиграции «Последние новости» уже в 1939 году прекращает публикацию святочных рассказов. Отказаться от традиционного «Рождественского выпуска» редакцию, видимо, побудило ощущение неизбежности надвигающейся катастрофы, еще более страшной, чем испытания, вызванные прежними конфликтами мирового масштаба. Через некоторое время сама газета, как, впрочем, и более правое «Возрождение», которое печатало календарные произведения даже в 1940 году, была закрыта.

В Советской России полного затухания традиции календарного рассказа все же не произошло, хотя, разумеется, того количества святочных и рождественских текстов, с которыми мы встречались на рубеже веков, не было. Эта традиция в определенной степени поддерживалась новогодними произведениями (прозаическими и стихотворными), публиковавшимися в газетах и тонких журналах, особенно детских (газета «Пионерская правда», журналы «Пионер», «Вожатый», «Мурзилка» и другие[817]). Разумеется, в этих материалах рождественская тематика отсутствовала или была представлена в сильно деформированном виде. На первый взгляд может показаться странным, но именно с рождественской традицией связана столь памятная многим поколениям советских детей «Елка в Сокольниках», «отпочковавшаяся» от очерка В. Д. Бонч-Бруевича «Три покушения на В. И. Ленина», впервые опубликованного в 1930 году[818]. Здесь Ленин, приехавший в 1919 году на елку в деревенскую школу, своей добротой и лаской явно напоминает традиционного Деда Мороза, всегда доставлявшего детям столько радости и веселья. С традицией рождественского рассказа представляется связанной и одна из лучших советских идиллий — повесть А. Гайдара «Чук и Гек». Написанная в трагическую эпоху конца тридцатых годов, она с неожиданной сентиментальностью и добротой, столь свойственной традиционному рождественскому рассказу, напоминает о высших человеческих ценностях — детях, семейном счастье, уюте домашнего очага, перекликаясь в этом с рождественской повестью Диккенса «Сверчок на печи».

Более органично слились с советским праздником Нового года святочные мотивы, и в частности мотив святочного ряженья, унаследованного от народных святок советской массовой культурой и, прежде всего, детскими воспитательными заведениями. Именно на эту традицию ориентируются, например, кинофильмы «Карнавальная ночь» и «Ирония судьбы, или С легким паром» Э. А. Рязанова, режиссера, безусловно, наделенного острым жанровым мышлением и всегда отлично чувствующего потребности зрителя в праздничных переживаниях.

Другая почва, на которой произрастала календарная словесность, — это советский календарь, регулярно обогащавшийся новыми советскими праздниками, начиная от годовщин революционных событий и кончая особенно расплодившимися в 1970–1980‐х годах профессиональными праздниками[819]. Стоит проследить за номерами периодической печати (газетами и тонкими журналами — «Огонек», «Работница» и другими), чтобы убедиться в том, насколько были распространены тексты, связанные с советским государственным календарем.

Тексты с подзаголовками «святочный» и «рождественский рассказ» в советское время практически вышли из употребления. Но забыты они не были. В печати эти термины время от времени встречались: авторы разнообразных статей, мемуаров и художественных произведений нередко использовали их с целью характеристики сентиментальных или далеких от реальности событий и текстов[820]. Особенно часто встречается этот термин в иронических заголовках типа «Экология — не рождественские рассказы»[821], «Отнюдь не святочный рассказ»[822] и т. п. Память о жанре хранили и интеллигенты старого поколения, которые на нем воспитывались, читая в детстве номера «Задушевного слова», перебирая подшивки «Нивы» и других дореволюционных журналов.

И вот настало время, когда календарная литература — святочные и рождественские рассказы — вновь начала