Дубль два - Олег Дмитриев

волна, пахну́вшая донником и, кажется, ромашкой или пижмой. А дед выудил из какого-то ушата пару веников. Меня удивило то, что один из них, вроде бы, был крапивный с можжевельником. И то, что я знал слово «ушат».

Глава 3

Занимательная история

Заходили, кажется, раз семь, но один-два я, пожалуй, мог и не запомнить — Алексеич раскочегарил так, что котёл в каменке светился аж малиновым. В глазах старика под конец мне тоже пару раз мерещился отблеск огня. Но не багровый или красный. Именно пламя, бело-желтое, солнечное. Совершенно неожиданное и, кажется, абсолютно неуместное в лесной бане по-чёрному.

На лавочке сидели молча, потягивая из глиняных чашек какой-то травяной чай, что лесник принёс из дому. Все в белом, как два новорождённых. Или ангела. По поводу одежды вышел странный разговор.

— Держи, надевай, — он протянул мне стопку белья.

— А мои вещи где? — удивлённо спросил я, принимая, между тем, выданное.

— Ты не родной, что ли? Чтоб после бани, да в ношенное рядится? — возмущённо нахмурился старик. — Бери, чистое.

Я натянул на отмытое до хруста тело такие же хрусткие от крахмала, или чем там обрабатывают бельё при стирке, рубаху и кальсоны. Натуральные подштанники, с вязочками внизу, на тряпочных пуговках. Это было то самое нательное, которое я видел только в старых фильмах про войну. Но пахло какой-то особенной свежестью. И, кажется, какими-то травами.

Я не мог вспомнить, когда последний раз так себя чувствовал. Тело словно не весило вовсе, и хотелось ухватиться рукой за лавку, чтобы не улететь в тёмное небо, к разгоравшимся звёздам. Солнце зашло, кажется, не так давно, но темнота здесь, в лесу, меж высоких сосен с одной стороны, и елей ещё выше — с другой, наступала будто бы мгновенно. Было удивился, когда вышли и сели, почему комаров нет. Хотя по детству прекрасно помнил: свирепствующие до десяти, половины одиннадцатого — край, после этого времени они в наших краях дисциплинированно ложились спать, пропадая все до единого. Мы с Саней удивлялись по этому поводу, а его бабушка, баба Шура, объяснила, что носатым и на ярком солнце плохо, и на сильном ветре, и в темноте вечерней тоже. «Капризная скотина комар» — так она сказала тогда. Саня многих ребят из «соколовских» до трясучки потом этой фразой доводил, про капризную скотину.

Ветра не было. Тянуло дымком и травами из раскрытой двери бани. Смолой и хвоей — из-за странного плетня. И росой. Никогда не думал, что у росы есть запах, и что я смогу его различить.

— Зачем я тебе, дядь Мить? — спросил я в звенящей тишине ночного леса под далёкими звёздами.

— Хороший вопрос, Славка. Правильный. Только прежде, чем я тебе на него отвечу — сам себе ответь вот на какой: «зачем ты себе сам?». Пойдём укладываться, завтра поговорим. Утро вечера мудренее, — дед со вздохом встал с лавочки, занёс в предбанничек ведро воды и чистое полотенце, что так и висело на шнуре слева.

— Благодарю, батюшка-банник, за парок добрый, уважил так уважил. Попарься и сам на здоровье, — проговорил он в темноте, поклонившись печке.

— Давно один в лесу живу, да и старый уже, привык разговаривать с тем, кого нету, — будто бы смущённо пояснил Алексеич.

В дом заходили по невысокой, ступенек в пять, лесенке. Дед держал фонарь, диодный, китайский, на батарейках, светивший пронзительно-холодным белым светом. Как в морге.

Справа — подворье под крышей: дровяник, какие-то пустые загоны по грудь высотой, для скотины, наверное. Наверху — настил, откуда доносился запах сена.

— Сортир — там, — махнул он прямо, на крашеную зелёной, кажется, краской дощатую дверь с непременным сердечком, выпиленным в средней доске. Удачное изобретение — туалет под крышей и сразу за стенкой. Таскаться на край участка впотьмах не надо.

Слева, скрипнув, отворилась тяжелая невысокая дверь, и мы по очереди, пригнувшись, вошли в дом. Лесник прошёл вперёд, скрывшись во тьме, которую почти сразу разогнал неровный жёлто-оранжевый свет. Свечи?

Точно. Дед вышел из-за печки с подсвечником в одной руке и, вроде, керосиновой лампой в другой. За стеклом керосинки плясал огонёк свечи. Судя по запаху — настоящие, восковые, не стеариновые, или из чего там их сейчас делают?

Справа от двери нашёлся на стене серый железный рукомойник с раковиной, внутри бело-рыжей от ржавчины, снаружи чёрной, и ведром под ней. Дальше вдоль стен метра на полтора тянулись полки с какими-то банками, пузырьками и свёртками крафт-бумаги. Потом шла печь, настоящая, русская, будто бы недавно побелённая. В маленьком доме она, казалось, занимала если не половину, то точно треть свободного места. За печкой, судя по углу стола и стулу с гнутой спинкой, была кухня, где вдвоем и встать-то, наверное, проблема. Через перегородку от неё — горенка, видимо, в которой я увидел только спинку кровати. Старая, панцирная, с шишечками по углам. Слева, за вешалкой, был дверной проём, закрытый занавесками. Нарисованные на них гроздья красной смородины почему-то приковали мой взгляд сильнее, чем остальные детали, громко говоря, интерьера.

— Там ложись, — махнул дед на смородиновый занавес. — Там сын мой ночует, когда в гости заезжает. Бельё чистое, ляг и спи. Там травы поверху висят, головой, смотри, не зацепи, да руками не маши особо.

— Почему? — уточнил я, будто привык с детства в гостях перед сном махать руками.

— Зацепишь — осыплется, спать будет неудобно. Сухая трава колется, — как дураку объяснил хозяин.

Я зашёл, неся свечную керосинку, что дал мне в руку дед. Комнатёнка узкая, как купе. Слева койка, впереди тёмное окно за занавесками. Под потолком гирляндами шнурки с метёлками свисавших трав. Поставил, задув свечу, светильник на пол, на такой же лоскутный половик, как и в бане. Сел на скрипнувшую кровать, стянул ногами войлочные чуни, тапки из валенок с отрезанными голенищами. Носки с футболкой и трусами, выстиранные по наказу деда, висели на шнурке, что пропадал в темноте по направлению к гумну. Или овину.

— Спокойной ночи, дядь Мить, — сказал я в сторону занавесок. С этой стороны смородина на них была чёрная.

— Доброй ночи, Славка, — раздалось оттуда. — Наконец-то доброй, — последняя фраза прозвучала еле различимо. Или вообще послышалась мне.

Едва голова коснулась подушки, как стала тяжёлой, будто школьный ранец, когда впереди восемь уроков, и книжки в нём лежат так