Метро 2034 - Дмитрий Глуховский

Хантер оторвал взгляд от пола, только когда дверьраспахнулась; стало ясно, отчего он прятал вторую половину своего лица. Боялся,что старик его просто не узнает. Даже навидавшийся всякого полковник, длякоторого командование гарнизоном Севастопольской было просто почетной пенсией всравнении с прежними бурными годами, увидев его, поморщился, словно обжегшись,а потом виновато рассмеялся — прости, не сдержался.

Гость в ответ даже не улыбнулся. За прошедшие месяцыжестокие шрамы, обезобразившие его лицо, успели немного поджить, но прежнегоХантера он старику все равно почти ничем не напоминал.

Объяснять свое чудесное спасение и последующее отсутствие оннаотрез отказался, и на все вопросы полковника попросту не откликался, будто неслыша их. Хуже того, попросил Дениса Михайловича никому о своем появлении несообщать — предъявил к оплате старый долг. Тому пришлось придушить здравыйсмысл, требовавший немедленно известить старших, и оставить Хантера в покое.

Впрочем, справки старик осторожно навел. Гость его ни в чемзамешан не был, и никто его, давно оплаканного, уже не разыскивал. Тело, правда,так и не было обнаружено, но, выживи Хантер, он непременно дал бы о себе знать,уверенно сказали полковнику. Действительно, согласился он.

Зато, как это часто случается с бесследно пропавшими,Хантер, а вернее, его размытый и приукрашенный образ, всплыл в добром десяткеполуправдивых мифов и сказаний. Похоже, эта роль его вполне устраивала, иразубеждать похоронивших его заживо товарищей он не спешил.

Помня о своих неоплаченных счетах и сделав верные выводы,Денис Михайлович утихомирился и даже стал подыгрывать: при посторонних Хантерапо имени не называл, и, не вдаваясь в детали, приобщил к тайне Истомина.

Тому было, в общем, все равно: свою похлебку бригадиротрабатывал с лихвой, днюя и ночуя на передовой, в южных туннелях. На станцииего почти не было заметно: приходил раз в неделю, в свой собственный банныйдень. И пусть даже он забрался в это пекло только ради того, чтобы спрятаться тамот неведомых преследователей — Истомина, никогда не брезговавшего услугамилегионеров с темной биографией, это не смущало. Лишь бы только дрался; а уж сэтим все было в порядке.

После первого же боя роптавшие дозорные, недовольныевысокомерием нового командира, примолкли. Единожды увидев, как он методично,расчетливо, с нечеловеческим холодным упоением уничтожает все дозволенное куничтожению, каждый из них что-то для себя о нем понял. Сдружиться с нелюдимымбригадиром больше никто не пытался, но подчинялись ему беспрекословно, так чтосвой глухой, надорванный голос он никогда не повышал. Было в этом голосе что-тогипнотическое, и даже начальник станции принимался покорно кивать каждый раз,когда Хантер к нему обращался — даже не дослушав его до конца, просто так, навсякий случай.

Впервые за последние дни воздух в истоминском кабинете сталлегче — будто здесь только что разразилась и миновала беззвучная гроза, принесядолгожданную разрядку. Спорить больше было не из-за чего. Лучшего бойца, чемХантер, не существовало; если и он сгинет в туннелях, севастопольцам останетсятолько одно.

— Я распоряжусь о подготовке операции? — первым предложилполковник, зная, что начальник станции все равно заговорит об этом.

— Трех суток тебе должно хватить, — Истомин чиркнулзажигалкой, прищурил глаз. — Больше мы их ждать не сможем. Сколько народупонадобится, как думаешь?

— Один ударный отряд ждет приказов, займусь другими, там ещечеловек двадцать. Если послезавтра о них, — полковник мотнул головой в сторонувыхода, — ничего не будет слышно, объявляй всеобщую мобилизацию. Будемпрорываться.

Истомин приподнял брови, но вместо того, чтобы возразить,глубоко затянулся еле слышно потрескивающей самокруткой. Денис Михайловичзагреб несколько валявшихся на столе исчерканных листов и, близоруко склоняяськ бумаге, принялся чертить на них таинственные схемы, вписывая в кружочкифамилии и клички.

Прорываться? Начальник станции смотрел поверх седогостариковского затылка, сквозь плывущую табачную дымку на большую схему метро,висящую у полковника за спиной. Пожелтевшая и засаленная, испещреннаячернильными пометками — стрелками марш-бросков и кольцами осад, звездочкамиблокпостов и восклицательными знаками запретных зон, схема эта была летописьюпоследнего десятилетия. Десяти лет, из которых ни дня не прошло спокойно.

Вниз от Севастопольской пометки обрывались сразу за Южной:на памяти Истомина оттуда не возвращался никто. Долгая, ползущая вниз ветвистымкорневищем линия оставалась девственно чистой. Завоевание Серпуховской линииоказалось севастопольцам не по зубам; здесь вряд ли хватило бы и всех натужныхсил беззубого от лучевой болезни человечества.

Теперь же белесый туман неизвестности окутывал и тот обрубоких ветки, что упорно тянулся вверх, к Ганзе, к людям. Никто из тех, комуполковник завтра велит готовиться к бою, не откажется. На Севастопольской войнана истребление человека, начавшаяся более двух десятилетий назад, незаканчивалась ни на минуту. Когда много лет живешь бок о бок со смертью, страхумереть уступает место равнодушию, фатализму, суевериям-оберегам и звериныминстинктам. Но кто знает, что ждало их впереди, между Нахимовским проспектом иСерпуховской. Кто знает, можно ли было вообще прорвать эту загадочную преградуи было ли там куда рваться.

Он припомнил последнюю свою поездку на Серпуховскую:базарные лотки, лежанки бродяг да ветхие ширмы, за которыми спят и любят другдруга те жители, что посостоятельней. Своего там ничего не выращивали, не былони теплиц, ни загонов для скота. Вороватые, юркие серпуховчане кормилисьспекуляцией, перепродавая лежалый товар, за бесценок купленный у опаздывающихкараванщиков, и оказывая гражданам Кольцевой услуги, за которые дома тех ждалбы суд. Не станция, а гриб-паразит, нарост на мощном стволе Ганзы.

Союз богатых торговых станций Кольцевой линии, Ганзой меткоокрещенный в последнюю память о своем германском прообразе, оставался оплотом цивилизациив погружающемся в трясину варварства и нищеты метро. А Ганза… Ганза — эторегулярная армия, электрическое освещение даже на самом бедном полустанке игарантированный кусок хлеба каждому, у кого в паспорте стоял заветный штемпельо гражданстве. Паспорта такие на черном рынке стоили целое состояние, но еслиобладателя фальшивки удавалось уличить ганзейским пограничникам, платить емуприходилось головой.