Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста - Алексей Всеволодович Малашенко

отправились длинною толпой в гостиницу, выкрикивая разные нехорошие слова в адрес начальства. Мимо прокатился газик с комендантом гарнизона, которого все должны были бояться. Но он проскочил мимо и скрылся. Комендант сообразил – с повстанцами лучше не связываться. Бунтовщики были абсолютно трезвы, и, похоже, это еще больше смущало местное командование. Существуй тогда запрещенное к упоминанию «Исламское государство», нас бы живо обвинили в терроризме – и… конец. К счастью, его тогда еще не изобрели.

Вечером в казарме состоялось всенародное обсуждение эпизода. Никто ни о чем не жалел, никто не боялся последствий.

Последствия же начались уже на следующий день. Из Ташкента прилетел начпрод ТуркВО, седой благообразный полковник с армянской фамилией, нас перевели в офицерскую столовую с официантками, и ташкентский визитер подходил к каждому столу и по-отечески спрашивал: «Ну, сынки, вкусно?» Нам повезло куда больше, чем морякам с «Потемкина».

Через несколько дней произошло совсем уж забавное. На построении к нам обратился зам по тылу части майор Присяжнюк. Он сказал, что напрасно мы жаловались. А потом неожиданно добавил: «Вот в Освенциме действительно плохо кормили, помню». Так ли он сказал или нам послышалось, утверждать не стану. Пришлось ли ему находиться в Освенциме, тоже не знаю. Но вскоре бедолагу уволили из части и, говорят, вообще из армии.

В такой непростой политической обстановке перед переводчиками была поставлена задача сделать стенгазету. Большого восторга это не вызвало, но, кажется, Згерский предложил назвать газету «Мутарджим» (что означает переводчик), всем понравилось, и дело пошло. Кто-то написал стихи, кто-то нарисовал иллюстрацию – толпа солдат, а где-то в глубине толпы торчащая женская нога на шпильке. Главным материалом была передовица, написанная без единого глагола. Заканчивалась она словами «ибо это наше общее дело». Однако газетка прошла «цензуру» – наверно, никто из начальства не удосужился ее прочесть. Была только одна просьба изменить название, что главный редактор немедленно сделал. Газету назвали «Дружба», и эта большая белая бумага провисела на стене в коридоре два месяца. Потом она пропала. Сказать правду, это я содрал ее со стены в день отъезда как бесценный сувенир. Позже я подарил «Дружбу» марыйскому сослуживцу, и она бесследно исчезла, растаявши в бездне арабистики.

Кстати, о дружбе. Без кавычек. Переводчики жили мирно. Но не без обособления по национальной идентичности. Азербайджанцы тусовались отдельно, таджики – отдельно, узбеки тоже отдельно. Русской тусовки не было, но так уж получилось, что ленинградцы сблизились с узбеками, москвичи – с таджиками. Национальных пристрастий в таком раскладе не было. Просто моя койка, после того как удалось перебраться на нижний ярус, оказалась бок о бок с лежанкой неформального лидера таджикской мини-общины Нуреддина Курбанова. Он и его соплеменники пили чай из пиалушек. Как-то на чаепитие пригласили и меня. Чай был пропитан водкой или водка чаем. И то и другое мне пришлось по вкусу. Такова специфика советского, а позже и постсоветского ислама.

В начале 1990 года в Москве проходила конференция Партии Исламского Возрождения Таджикистана (ПИВТ). Я болел, но меня уговорили выступить, обещав отвезти и привезти обратно на машине. Я поставил условие: чтобы после мероприятия дали спиртного – что было необходимо по состоянию здоровья и из-за высокой температуры.

После конференции члены ПИВТ попросили немного обождать, а потом завели в узкую комнату, где состоялся очень качественный фуршет. С тех пор к «грозному исламизму» отношусь я с пониманием, а порой и с симпатией.

И уж коль речь зашла об исламе, для тех, кто не понял: марыйско-арабское воинство полностью состояло из мусульман. Начальство это не вполне сознавало. Как-то на глаза попалась антирелигиозная лекция, которую предполагалось прочесть мусульманам. Мало того что в ней говорилось, что Бога нет, там еще кондовым языком разъяснялся вред всякой религии, в первую очередь ислама. Атеистический опус был написан в расчете на советского мусульманского солдата. Среди прочего в него была вставлена «новелла» о том, как призывник по фамилии Ибрагимов пришел в армию верующим, но, «разговаривая с офицерами, неверующими сослуживцами, получив знания на занятиях, понял, что религия это обман». О чем пресловутый Ибрагимов и написал в письме к своей невесте-мусульманке, убеждая ее бросить верить в Аллаха. На того умного полковника из ТуркВО лекция произвела неизгладимое впечатление. Слава Всемогущему Аллаху, ее никто никому не прочел.

Начальство в религиозные дела не лезло, а приезжие мусульмане веру в Аллаха, скажем, не слишком афишировали. Но вот однажды в апреле, когда наступил священный Ид аль-Кабир, над воинской частью, по-арабски, раздался призывный голос муэдзина. Взмыла исламская молитва не только над в/ч 44 708, но и над всем туркменским городом, который, на удивление, оказался не только советским, но и мусульманским.

Это грозило неприятностями армейскому начальству, особенно если учесть, что в Учебном центре трудились люди из КГБ, призванные оградить советских людей – гражданских и военных – от того, что тридцать лет спустя, получило название «исламской угрозы».

Следствием было быстро установлено, что египетские «заговорщики» проникли в радиорубку, обманув сержанта, в введении которого она находилась, прихватив с собой магнитофонную пленку с молитвой. Бдительности сержант Черновал не проявил, а когда до рубки добрался кто-то из офицерского состава, поезд уже ушел и веское слово муллы царило над соседними с Учебным центром городскими кварталами.

Серьезных последствий этот печальный провокационный эпизод не имел, хотя, помнится, сержанта все же отстранили от радиорубки. Но на офицерском собрании был, как обычно, поставлен вечный советский вопрос о бдительности.

Кстати, об офицерских собраниях. С этой формой общения я столкнулся впервые и был поражен его содержательностью и непосредственностью.

У нас собрания проводились в большом клубе, рассчитанном человек на двести, и зал был почти полон. Обсуждались вопросы совершенствования учебного процесса и боевой подготовки, но говорили, однако, и про текущие дела.

Например, командир части полковник Б-в как-то раз долго распекал одного подполковника за то, что тот ездит на своем мотоцикле без шлема. Подполковник лениво оправдывался. Раздраженный Б-в перешел к другой теме, предварив ее словами «офицеры нашей части пьют, как лошади». С этим утверждением никто не спорил.

Следующий сюжет был более увлекательным. Неподалеку от Учебного центра на улице Розы Люксембург располагалось женское общежитие, где обитали высланные из больших, городов, в том числе из Москвы, проститутки. Было их много и хватало всем. Вдруг выяснилось, что солдатский и сержантский состав их посещает, а офицеры про это ничего не знают. «Оживление в зале», а потом громкая реплика: «Мы исправимся».

Уж коли речь зашла о марыйском сексе, сразу отмечу, что проблем с венерическими заболеваниями не было. Ни у наших ребят, ни у арабских друзей. Жрицы любви себя блюли. А тамошние лекари боролись с этой напастью, как нынешние с коронавирусом.

Бывали сложности другого рода.

Любили арабские офицеры прогуляться по городу, но тут их поджидали неожиданности – попросту говоря, могли обокрасть. Да и сами зарубежные гости, чтобы раздобыть толику советских рублей, шли на рискованные коммерческие сделки, то бишь толкали что-нибудь местным жителям, что на советском лексиконе именовалось спекуляцией.

В каждом туркменском городе есть базар – тикинка. В выходной продать и купить на тикинке можно все, что душа пожелает. Даже оружие. В самом центре толкучки на земле расстелены ковры. Когда продавец ковров слегка откидывает край материи, то можно увидеть пару автоматов Дегтярева (хорошо знакомые по фильмам о партизанах), один калашников и пистолеты. Это точно не легенда. Торговец и не пытается скрыть свой товар.

Неподалеку в открытую идет торговля травкой и прочими радостями жизни. Переводчики наркотики не употребляли. Мы пили водку, кое-кто рисковал и глотал туркменские портвейны – Карабекаульское и Ашхабадское вино. Алкоголь хранил от наркомании.

Однажды на тикинке подбегает к нам, – мы были вместе с Игорем, – и возмущается египетский капитан: часы-де у него украли. Соображаем. Действительно украли – часы, японскую «Сейку», которая в советскую эпоху была