Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста - Алексей Всеволодович Малашенко

Времени получить более обширную информацию не было. Молодость пришлась на безынтернетную эпоху. Три дня на сборы, и в начале февраля на самолете Ил-18 я вылетел в Мары.

Ил-18 – мой самый любимый самолет. В отличие от «тушек», – о «боингах» мы тогда знали только понаслышке, – он был уютным, навевал покой. Вскоре эти Илы стали ломаться, даже гореть. Один раз такой пожар я увидел своими глазами. Было безумно жалко самолет, казалось, ему больно. В последний раз я встретился с Ил-18 в Турции, в Анкаре, в конце 1990-х. После посадки наш аэробус проезжал мимо ветерана. Вокруг Ила суетились люди, машины, шла загрузка. Он еще летал. И я был горд за эту машину с четырьмя винтами.

Но до того горделивого чувства было еще очень далеко, а пока по узкому шоссе такси катило меня в московское Домодедово.

То Домодедово совсем не походило на сегодняшнее, куда прилетают и с которого летят на родину мигранты из Центральной Азии. Сейчас невозможно представить, чем оно было позавчера, так же как позавчера невозможно было вообразить, чем оно обернется послезавтра. А тогда «Волга», сделав небольшой крюк, подкатила к строению, похожему на средних размеров областную библиотеку. Об аэропортовской безопасности говорить не приходилось. Да и то: Бен Ладен ходил в школу, а многие его соратники и единомышленники еще не родились. До самолетного трапа прогулялись пешком по аэродромному полю, что было даже приятно (тогдашние аэропорты по-доброму, как-то по-свойски показаны в советских кинофильмах).

До Ашхабада лёту часа четыре, и вот садимся в столице Туркмении. Ашхабадский аэропорт куда презентабельнее Домодедова. Он же столичный, республиканского уровня. Никакой таможни и паспортного контроля – это же свое, пока свое – СССР. Вот в 2001 году уже в независимом Туркменистане таможенный «шорох» оказался похлеще, чем в Нью-Йорке после 11 сентября. В 2001 году у меня хотели отобрать мною же написанную книжку «Исламское возрождение в современной России». Вернул ее от таможенников корреспондент журнала Time Юра Зарахович. Побаивались в Туркменистане американских журналистов.

В те годы представители американских средств массовой информации в Туркмении не попадались.

По случайному совпадению летел я в одном самолете с полковником Главного управления кадрами Министерства обороны (ГУК) Александром Николаевичем Масоликовым, интеллигентным человеком, командующим всеми военными переводчиками. В ашхабадском аэропорту он помог мне донести вещи.

Из Ила пересели в скромный двухмоторный Ан-24 – главное воздушно-транспортное средство советской провинции – и… полный вперед.

В Ашхабаде было тепло. В Марах – холодно, очень холодно. Масоликову подали «Волгу», за мной тоже что-то прикатило. Ни о какой помощи в переноске чемодана и речи быть не могло. И это правильно! Здесь мы существовали с полковником в разных мирах.

Наступал зимний марыйский вечер.

Привезли меня, можно сказать, в гостиницу, а можно сказать, и в казарму. Один этаж, длинный коридор, в конце его помещение, которое только с большой долей условности можно назвать комнатой. Два ряда нар. На нарах сидят и лежат сорок два мужчины. Одна верхняя полка нар под самой лампой пуста. Она стала моей «кроватью».

Навстречу бросились два однокурсника – Игорь Ягупов и Сергей Ивановский, сосланные в Мары на несколько дней раньше. Их «кровати» были на первом ярусе. Солдат принес военную форму, которая – вот удача – оказалась мне впору, а позже сапоги, тут я успел назвать свой размер.

Не имевшим диплома о высшем образовании, то есть студентам, полагалась солдатская форма, а тем, кто его имел, – офицерская. Разница колоссальная – наши офицеры, могли гулять в своей где и когда угодно, а солдатам-переводчикам чтобы почувствовать себя полноценным человеком, всякий раз, вернувшись после трудового дня в казарму-гостиницу, приходилось переодеваться.

Мой приезд нельзя было не отметить, что было быстро и четко организовано.

Мы сидели на нарах, разливали, смеясь, балагурили о здешней жизни. К нашему столу, точнее к прикроватной тумбочке подходили знакомиться коллеги-арабисты из самых разных концов великой страны. Сорок два переводчика представляли восемь национальностей – таджики, узбеки, азербайджанцы, русские – москвичи и ленинградцы, белорусы, уйгуры (один человек) и эстонцы (тоже один). Фамилия эстонца была Оясаар, он был славный и, в полном соответствии с анекдотами, флегматичный парень.

Возраст переводчиков – от 21 года до 45 лет. Самыми молодыми были студенты-москвичи, ташкентцы и душанбинцы, самым «старым» оказался уйгур из Узбекистана. Этот переводчик, чью фамилию, увы, не могу вспомнить, был единственным, кто прибыл в Мары добровольно, по собственному желанию. Согласно бытовавшим в нашей казарме слухам, он с помощью приятеля, местного военкома, сбежал отдохнуть от своих не то пяти, не то семи детей. Говорил ли он по-арабски – тайна за семью печатями. Где и что он переводил, никто не узнал. Зато было известно, что он замечательный часовых дел мастер и действительно кому-то из начальства починил часы.

Контингент был разнообразный. Сергей Крылов, двадцати семи лет, из Москвы, трудился в зарубежной редакции Московского радиовещания; Дмитрий Згерский, тому было под сорок, успел поработать корреспондентом за границей (чуть не в Швеции). Остряк Дима относился ко всему происходящему с большим юмором и коротал время, склеивая из бумаги купленный в здешнем универмаге детский набор «Паровозик». Паровозиком все любовались. А Дима перед отправкой из Маров его торжественно сжег, обозначив завершение этого этапа своей жизни.

Ни мои два однокурсника, ни Сережа Крылов, ни Дима Згерский не дожили до дня, когда пишу эти записки. Увы, это не единственные потери среди марыйцев. Мне ж порой все еще кажется, что я только-только прибыл в туркменское захолустье.

Так вот. Когда было «нолито» и принято на грудь, кто-то вспомнил, что завтра приезжает высокое начальство из Ташкента, где находился штаб Туркестанского военного округа (ТуркВО), и по этому поводу состоится смотр части, куда нас призвали переводить – ее номер был, кажется, 44 708, – за разглашение военной тайны прошу не привлекать, потому как эта часть располагалась на территории ныне независимого государства.

«Тебе нужно подготовиться, – велел Ивановский, – примерь шинель». Лучше бы я ее не надевал. Она явно была сшита на дядю Степу и волочилась по полу. «Ничего, – успокоил Серега, – мы ее сейчас подрежем». Кто-то сбегал и принес ножницы размером с одноручную пилу. Резали долго и по очереди, периодически заставляя меня шинель надевать. Наконец прозвучало: «То что надо». Еще раз примерять «шинелку» – сил не было. Все разбрелись по койкам. Я забрался наверх, потрогал лампу – она оказалась холодной, люминесцентной.

…Сигнал к подъему раздался в семь часов. В одной гимнастерке я выскочил на улицу, чтобы умыться. И… теперь, какой была в 1972 году туркменская зима. А была она такой, какую не видывали даже старожилы. Долой жаркую пустыню, долой верблюдов. Стоял мороз минус 25. Добежать до сортира, почистить зубы еще было возможно. А потом… Шинелька-то была летней, как у немцев в сорок первом под Москвой (даже стало их немного жаль), спасибо маме, затолкавшей в чемодан теплый свитер. Можно было бы и не писать, но в феврале по утрам в военно-марыйском летнем сортире стояло три сантиметра ледяной мочи. Днем она к тому же таяла.

Чтобы закончить тему марыйского климата: в апреле того злосчастного года утром, случалось, было минус 15, а днем – плюс 15. Утром напяливали зимние солдатские шапки, а после обеда ходили с непокрытой головой, чем раздражали редкие, но злобные патрули.

Ловко намотав портянки – очевидно, это наследственное (один мой предок служил в царской армии), и облачившись в шинель, вместе со всеми я залез в автобус, и мы отправились в вышеупомянутую в/ч на смотр.

Там уже находился зам по тылу ТуркВО генерал-майор Положенцев, небольшого роста человек, которого мы заранее раздражали. Построили нашу переводческую группу, которая, смотрелась бандой анархистов или басмачей, вроде войска Абдуллы из «Белого солнца пустыни». По выражению наших физиономий – так точно. Ну не пялились