Лев мисс Мэри - Эрнест Хемингуэй

– Думе! – сказал Нгуи. – Большой самец. А рогкороткий и широкий.

– Можно взглянуть? – спросила Мэри.

Чаро и Нгуи помогли ей забраться на крышу, и в зарослях онаувидела носорога, огромного и серого, почти белого от высохшей болотной грязи.Голова его была поднята, уши подались вперед, носом он старался пойматьприносимые ветром запахи.

– Хочешь его сфотографировать?

– Нет. Он слишком далеко, чтобы казаться страшным.

– Мы не можем пригласить его подойти поближе. В этихзарослях на охотничьей машине от него не уйти. Я найду тебе другого там, где онбудет преследовать нас на открытой местности.

– Всякий раз что-нибудь мешает охоте на геренук. Мысейчас поблизости от одного из лучших мест.

Я был напуган, как и всегда, когда Мэри охотилась в густыхзарослях и рядом оказывался носорог. Я знал нрав носорогов, они бросаются на запах,но зато глупы и их легко обмануть. Они почти слепые, но некоторые видятчуть-чуть получше, и, когда они мчатся через заросли, подобно взбесившемусялокомотиву, это производит сильное впечатление. Убить носорога нетрудно, нокак-то раз я попал одному прямо в сердце, и он пронесся на полной скорости ещеярдов сто, прежде чем повалился замертво. Охотясь в одиночку, я был совершенноспокоен, потому что пуля всегда могла остановить носорога, даже если она непопадала в кость. Но в густых зарослях никогда не знаешь, где находится второйносорог, а именно он и представляет смертельную опасность. Итак, я смотрел наодетое в невероятную броню, глупое, злое и несимпатичное животное, которое всвоем покрытии из белой высохшей грязи все же выглядело удивительно прекрасными воинственным, как сбитый с курса танк. «Всю жизнь им приходится быть начеку сзадраенным башенным люком», – подумал я.

– Ты уверена, что фотография не получится? –спросил я.

– Уверена, – сказала мисс Мэри. – Для этогонадо подойти поближе.

На том мы и порешили и перебрались подальше, на болееоткрытую местность, где продолжили охоту на геренук. На этот раз мне былорешительно наплевать, будут ли меня упрекать в том, что я играю роль няньки иливооруженной до зубов гувернантки, и оставался точно на положенном месте идействовал так, как учил Старик. Я уже давно понял, почему белым охотникам такхорошо платили и зачем они меняли место расположения лагеря: чтобы клиентыохотились там, где их можно было надежно защитить. Я знал – Старик никогда не позволилбы мисс Мэри охотиться здесь и не потерпел бы никакого сумасбродства. Но ятакже помнил, как женщины почти всегда влюблялись в своих белых охотников, инадеялся, что произойдет чудо, я стану героем в глазах своей подопечной и избесплатного и действующего на нервы телохранителя превращусь вохотника-возлюбленного собственной жены…

Во время этого последнего этапа заранее обреченной нанеудачу охоты на геренук – разве что газели посходили бы с ума или женщинынаучились ходить на ходулях – я пребывал в том отрешенном состоянии, какоебывает, когда не выспишься или выпьешь до завтрака. К тому времени, как мыпрочесали весь район и повернули к лагерю, движения мои стали почтиавтоматическими и я полностью самоустранился от выполнения своих обязанностей.Казалось вполне естественным, что за это меня следовало отчитать и, уж конечно,не так должен был бы вести себя белый охотник, этот женский угодник состальными нервами. Но вопреки обыкновению мисс Мэри была очень признательна мнеи сказала, что охота прошла прелестно, и я вел себя молодцом, и к ней относилсяс пониманием, и держался не слишком близко, и носорог прекрасно выглядел всвоей белой броне, и что, помимо всего прочего, нам не очень-то нужна этагазель геренук. Главное – это охота, а убивать совсем не обязательно, и какхорошо, что геренук счастливы и находятся в безопасности. Мне трудно былопредставить, как могут быть счастливы геренук, питаясь полувысохшимкустарником, день и ночь находясь в окружении врагов. Последний убитый мнойсамец геренук, обладатель, по самой скромной оценке, роскошной пары рогов, былтаким старым, таким измученным, таким чахлым от всяких мерзких гнойныхзаболеваний, что его шкура ни на что не годилась, а мясо пришлось сжечь. Мы нехотели, чтобы стервятники разносили его болезни. Но в своем отрешенно-сонномсостоянии я был в восторге от хорошей охоты и надеялся, что лев спустится вдолину и станет наконец чуть увереннее и мы сможем с ним покончить.

Когда я проснулся, облака спустились с холмов Чиулус иповисли черной тучей вдоль склона горы. Солнце еще не взошло, но ужечувствовался ветер, который приносит дождь. Я крикнул Муэнди и Кэйти, и к томувремени, как дождь, пронесшись по долине и прорвавшись сквозь деревья,обрушился на нас сплошным белым неистовым занавесом, мы уже вколачиваликолышки, отпускали и натягивали тросы и рыли канавы. Дождь был сильным, и ветеряростным. Какое-то мгновение казалось, что он сорвет основную спальную палатку,но мы вбили дополнительные колышки с подветренной стороны, и она устояла. Потомпорывы ветра стихли. Дождь лил всю ночь и почти весь следующий день.

Приятно было читать в обеденной палатке под звук тяжелыхударов дождя, и я немного выпил и ни о чем не беспокоился. Все вокруг накакое-то время вышло из-под моего контроля, и я наслаждался отсутствиемответственности, восхитительным состоянием инертности, когда не надо былоникого убивать, преследовать, оберегать, строить козни, защищать илиучаствовать в чем-либо, и с удовольствием предавался чтению. Мы перечиталипочти все запасы из чемодана с книгами, но подчас нам все еще попадалисьскрытые сокровища. Здесь же были и двадцать томов Сименона на французскомязыке, которые я не читал. Если вам случится мокнуть под дождем в Африке, когдавы стоите лагерем, то знайте, что в этой ситуации нет ничего лучше Сименона. Сним мне было безразлично, сколько времени будет лить этот дождь. Из каждых пятитомов Сименона три были хорошими, но заядлый книголюб может проглотить и плохиев такую погоду. Я начинал все подряд, делил книги на плохие или хорошие (дляСименона не существует промежуточной оценки), а потом, перебрав с полдюжиныкниг и разрезав страницы, приступал к чтению, с удовольствием перекладывая всесвои проблемы на Мегрэ, вместе с ним посмеиваясь над глупостью Quai desOrfevres,[11] и восхищаясь егопроницательностью и истинным пониманием французов, что доступно лишь людям егонациональности, коль скоро французы оградились от понимания самих себя некимтуманным законом sous peine de travaux force a la pertuite.[12]