На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева

Эркин проснулся, когда Женя ещё сидела на кровати. Он слышал, как она прошла на кухню, возилась там с окном… Женя легла, и он осторожно перевёл дыхание. Изображать спящего бывает трудно. Что-то встревожило Женю? А может, ей просто захотелось пить. В полнолуние плохо спится. Да ещё и весна. Он лёг поудобнее. Тело ломит уже меньше, не так, как в первые дни, и всё равно, поворочаешься, пока хорошо не ляжешь. Стоит закрыть глаза, и стояки, доски, блестящая на солнце бело-жёлтая древесина… Он попробовал расслабиться, как когда-то, в паласной камере. Вроде удалось. А теперь спать. Женя затихла. Спит. Можно и ему… спать… встать надо пораньше. А то Андрею придётся в одиночку начинать…

Женя ещё раз прислушалась. Уже сквозь сон снова услышала – да, это ей не почудилось. Вот оно опять. Осторожные вкрадчивые шаги времени…

…Он пошёл провожать её. Нет, они просто гуляют. Весенний прохладный парк, голубеющее небо и матовые луны фонарей. Хэмфри ведет её под руку, властно прижимая её локоть к своему боку.

– Вы волшебница, Джен. Я ещё не встречал такой.

– Вы это всем говорите, Хэмфри? – смеётся она. – Или выборочно?

– Только вам. Ведь это правда.

– Спасибо.

– Это я должен благодарить вас, Джен.

Нет, она понимает, насколько это банально и избито. Тем более в устах Хэмфри Спенсера Говарда, богача и красавца, отпрыска одного из лучших семейств Империи. Скольким он это говорил, и все ему верили. Верит и она. Она всё понимает, но хочет верить и верит. Он ведёт её по парку студенческого городка так уверенно, будто он здесь хозяин, а она гостья. А ведь это она… нет, Хэмфри везде и всегда хозяин.

– Правда, красиво, – она пытается поддерживать светский разговор, когда они выходят на смотровую площадку над рекой.

– Вы лучше.

Обсаженная клёнами площадка пуста. Под деревьями густая тень, ещё ночная, непроглядная, а на площадке уже серый предрассветный сумрак. Отсюда действительно открывается очень красивый вид, но Хэмфри не даёт ей выйти из-под деревьев. Его руки не грубо, но властно разворачивают её, и она сжата его объятиями. Руки у него такие сильные, что все её попытки освободиться сводятся к какому-то жалкому трепыханию. Рот Хэмфри приникает к её рту, его губы сильнее. Своим ртом он открывает её рот, так что соприкасаются зубы, и она вдруг ощущает чужой твёрдый язык, раздвигающий её зубы, проникающий внутрь, толкающий её язык куда-то назад. Ей трудно дышать, она крутит головой, но его губы словно присосались к её рту, а сильные руки приподняли её, она упирается ладонями в его грудь, тщетно пытаясь отстраниться, но он сильнее. Подкашиваются ноги, она на грани обморока, когда он отпускает ее.

– Хэмфри…

– О Джен, вы такая пьянящая, любой мужчина потеряет голову.

Он очень доволен.

– Хэмфри, вы сошли с ума.

Он откровенно смеётся, хотя слова его по-прежнему вежливы.

– С вами, Джен, и ради вас.

Он все-таки довёл её до жилого корпуса, но они столько раз останавливались и целовались, что, когда она вошла в свою комнату, её уже заливало утреннее солнце. Его поцелуи утомили её больше танцев. И она чувствовала себя такой разбитой. Глупая провинциальная неумёха, неспособная даже оценить такого кавалера. Но он оставил ей свою карточку и предложил встретиться. И она согласилась…

…Эркину удалось встать и переделать всё, не разбудив Женю. Перед уходом он осторожно подошёл к ней. Она спала, свернувшись на боку и подсунув под щёку одеяло. Ей что-то снилось: она досадливо морщила лоб, но тут же её лицо разглаживалось и становилось безмятежно чистым. Эркин тихо опустился на колени у её изголовья, так что их лица теперь были на одном уровне.

Сколько он видел спящих женских лиц. Но у неё совсем другое лицо. Лицо девочки, отдыхающей во сне от замучившего её мира. Чтобы не потревожить её взглядом, он опустил веки и смотрел на неё сквозь ресницы. Любое слово твоё – закон. Убью, украду, сам умру по первому твоему слову. И белёсую эту дылду, раз ты его выбрала, признаю хозяином. Тебе было хорошо с ним, ты смеялась, я слышал твой смех, так смеются счастливые, будь же счастлива с ним, но… но прости меня, пока ты не скажешь, я не уйду, я буду цепляться за этот дом, как ни за что не цеплялся, приму любое унижение и боль, но сам, по своей воле, я не уйду, только если ты скажешь…

Женя вздохнула во сне, повернулась на спину, и он отпрянул, легко выпрямился и встал. Ему пора, уже совсем светло. А ей можно ещё немного поспать. Пусть спит. Он бесшумно прикрыл за собой дверь, соскользнул по лестнице, не задев ни одной скрипучей ступеньки, и так же бесшумно вышел во двор. Калитка тоже не подвела: не скрипнула, не стукнула.

И убегая по утренней быстро наполнявшейся золотистым светом улице, он не слышал, как задребезжал старый будильник, стоящий для громкости в пустой тарелке.

Женя села и огляделась. Губы болели, будто она наяву опять целовалась с Хэмфри. Ну его, сколько лет уже не снился, и надо же, опять… Она нахмурилась. Эркин уже ушёл, что ли, не слышно его осторожной возни на кухне.

– Эркин, – позвала она.

Ей ответила тишина. Значит, ушёл. Да, он говорил про большую работу. Но может хоть вернётся сегодня пораньше, до темноты. Надо будет купить сегодня… мяса, пожалуй. На такой работе надо есть, как следует. И сегодня он не отвертится своим: «нас кормили». Ну чем его накормят эти птички, старушки кондитерские? Мама готовила отцу мясо. Мясо даёт мужчине силу. Как бы ни было трудно… Мамы не ошибаются.

Женя встала, накинула поверх рубашки халатик.

– Алиса! Вставай, уже утро.

Алиса, не открывая глаз, потёрлась щекой об угол одеяла, как всегда подсунутый под щёку.

– Вставай, – повторила Женя и побежала на кухню.

В плите горел огонь, и у чайника уже подрагивала крышка, а кастрюля с кашей сбоку, чтобы прогревалась не подгорая. Женя улыбнулась. Он даже просохшее за ночь бельё снял и сложил в корзину. Хэмфри в голову бы не пришло что-то сделать для другого, он если что и делал, то только для себя. Женя брезгливо передёрнула плечами. Нашла, кого с кем сравнивать!

– Алиса, ты встанешь, наконец? Вечером её в постель не загонишь, утром не поднимешь.

Алиса, не слыша подлинной строгости, заныла что-то притворное.

Андрей уже перебирал мокрые от росы брусья, когда Эркин