Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

после разлуки в смерти настанет воскресение и что она еще свидится со мной, Станислава повернула к нему голову и сказала: «Да, верьте этому: меня он, наверное, еще увидит». Это были ее последние слова. Говоря это, она тихо улыбнулась; и эта улыбка осталась у нее на лице после того, как она заснула вечным сном.

Граф встал и направился к двери.

– Теперь я хочу принести завещание.

Ян Олислагерс с некоторым сожалением посмотрел ему вслед.

– Воображаю, что за чертовщина ждет его там, – пробормотал он и, взяв графин, до краев наполнил вином оба их бокала.

Граф принес кожаный бювар с замком и раскрыл его. Извлек небольшой конверт и передал его другу.

– Мне? – спросил Олислагерс.

– Да, графиня хотела, чтобы ты вскрыл его.

Фламандец, поколебавшись одно мгновение, сорвал печать, вскрыл конверт и вслух прочел несколько строчек, набросанных тонким женским почерком на лиловой бумаге:

«Завещание Станиславы д’Асп.

Я хочу, чтобы все то, что от меня останется, изъято было через три года после моей смерти из гроба и перемещено в одну из урн часовни замка. При этом не должно состояться никакого торжества. Присутствовать, кроме садовников, имеют право лишь граф Венсан д’Ольтониваль и его друг, господин Ян Олислагерс. Изъять останки из могилы надлежит после полудня, пока светит солнце, и до заката солнца убрать в урну и отнести в часовню.

На память о великой любви ко мне доброго графа, Станислава, графиня д’Ольтониваль.

Замок Ронваль, 25. VI. 04».

Фламандец вручил бумагу другу:

– Вот… Это все.

– Я знал! Именно так она мне и сказала. Ты думал, в завещании будет что-то другое?

Ян Олислагерс ответил, меряя широкими шагами просторную библиотеку:

– Откровенно говоря, да! Ты, кажется, говорил, что такого рода погребение – это древний обычай твоего рода?

– Да.

– И что ты, во всяком случае, оказал бы эту почесть Станиславе?

– Несомненно!

– Зачем она заставила тебя дважды, еще и в обстановке таинства, поклясться в том, что и без того представлялось неизбежным?

Граф взял обрамленную фотографию и долго всматривался в нее.

– Это моя вина, – произнес он наконец. – Моя великая вина. Присядь, я все объясню тебе. Видишь ли, графиня верила в мою любовь к ней. Когда же эта любовь не принесла впервые той жертвы, которую Станислава потребовала, она точно обрушилась в бездну. И когда я отказал ей в том, что она просила у меня в ту ночь, она сначала даже не поверила мне – подумала, что я шучу. До такой степени твердо была она убеждена, что моя любовь к ней должна исполнить все, чего бы она ни потребовала. И когда я увидел, как я слаб, как я цепляюсь за нее, она лишилась того, во что единственно верила. С той поры произошли в ней странные перемены. Я будто лишил ее жизнь всякого содержания! Она стала медленно таять – исчезать, как тень в полдень. Так, по крайней мере, мне видится все это… Целыми месяцами она не выходила из своей комнаты. Она сидела тихо на своем балконе, безмолвно грезила, созерцала высокие вершины деревьев. В это время она почти не говорила со мной, не жаловалась – можно было подумать, что она непрерывно погружена в какой-то обряд. Однажды я застал ее здесь, в библиотеке: она лежала на полу и упорно искала что-то во всевозможных книгах. Но я не знаю, что Станислава читала – она попросила меня уйти из библиотеки. Затем она писала – много, ежедневно по несколько писем; и вскоре отовсюду ей начали присылать пакеты. Первые из них – с книгами; не знаю, какие именно сочинения она выписывала – при жизни она запирала эти тома в шкаф с навесным замком, а перед смертью и вовсе сожгла. Но я знаю, что все они были посвящены токсикологии: она усердно изучала описания ядов. Целыми ночами блуждал я в парке, выглядывая невесть что в окнах ее покоев, строго занавешенных. Потом она снова начала писать – на этот раз в ответ слали небольшие странные посылки, большей частью помеченные как «образцы товара». На них значились имена отправителей – Мерк из Дармштадта, Гейссер из Цюриха и другие дельцы ядов и химикатов. Я испугался, боясь, не задумала ли она отравиться. Наконец, я преодолел свою робость и отважился расспросить ее. Она подняла на смех все мои страхи и заверила, что выписывает это не ради смерти, а напротив, чтобы лучше сохраниться. Я чувствовал, что она говорит правду, но ее ответ почему-то нисколько не успокоил меня. Дважды к ней приходили посылки, за которыми надо было отправлять нарочного в город, в таможенный пункт. Я просил, могу ли сам съездить за ними, думал, что она не позволит мне сделать это, но она тотчас же согласилась: «Отчего же нет? Ты, главное, довези их!» В одном пакете – распространявшем чрезвычайно острый, но отнюдь не неприятный запах – был экстракт из горного миндаля; в другом, присланном из Праги, значилась «эмаль для фарфора». Я знал, что она находила этому составу очень странное применение – по нескольку часов в день проводила, нанося его на лицо. Наверное, только благодаря этой удивительной эмали, вопреки разрушительному действию прогрессирующей болезни, ее лицо до самого конца сохранило свою красоту. Правда, черты стали неподвижными и напоминали маску, но они остались такими же прекрасными и чистыми до самого конца. Вот, посмотри сам, смерть была бессильна изменить ее! – Он снова протянул своему другу фотографию графини. – Мне кажется, все это служит доказательством того, сколь сильно отрешилась она от всего земного. Ничто не интересовало ее более, и даже о тебе, уж прости, Станислава никогда не упоминала ни единым словом. Только ее собственное прекрасное тело, которому, как она знала, суждено вскоре стать добычей тлена, казалось ей все еще достойным интереса. Да и на меня она едва обращала внимание после того, как угасла ее вера в силу моей любви; а иногда мне казалось даже, что ее взгляд пышет огнем непримиримой ненависти – ужаснее и страшнее того крайнего презрения, с коим она раньше обращалась со мной. Можно ли удивляться после этого, что ее доверие ко мне пропало? Кто теряет веру хотя бы в одного святого, вскоре будет отрекаться от Христа и от Пречистой Девы! Вот почему, я думаю, она заставила меня дать эту странную клятву!

Ян Олислагерс, тем не менее, не удовлетворился этим объяснением.

– Все это возможно, – сказал он, – и, если нужно, может служить оправданием твоей любви, но ни в малейшей степени не разъясняет странного желания непременно попасть после смерти в часовню замка.

– Она была графиней