Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

довод, в котором графиня могла признать долю правды. С большими оговорками и дрожью в голосе Ян сообщил, что долго боролся с собой, что у него сердце разрывается на части, но делать нечего – он слишком привык к расточительной жизни, не в силах сократить свои расходы, состояния же его едва хватает на одного человека, что совершенно не соответствует потребностям графини. Оба они так свыклись с роскошью и комфортом, что не перенесут лишений… И когда-нибудь все равно надо будет расстаться, поэтому он уезжает сейчас, чтобы разлука не горчила сильнее…

Как и всегда, он верил в эту минуту тому, что говорит; он был убежден, что графиня взвешивает каждое его слово. Станислава молчала; тогда Ян рискнул приобнять ее. Он уже собирался произнести еще несколько слов «под занавес» – не нужно слез, против судьбы не пойдешь, вдруг еще увидимся…

Но графиня вырвалась от него. Она выпрямилась во весь рост, пристально взглянула ему в глаза и произнесла спокойно:

– Венсан даст нам все, что нужно.

Ян онемел – слова замерли у него на губах.

– Что? Да ты с ума…

Но Станислава, больше его не слушая, медленно зашагала к замку. Она была так уверена в своей удаче, так непоколебимо верила во всемогущую любовь графа, который должен был принести ей и эту жертву, самую большую из всех, что промолвила, с улыбкой обернувшись к фламандцу с высокой лестницы:

– Подожди здесь всего минутку.

В этой реплике прозвучало столько почти что царственного величия, что Ян готов был снова признать эту женщину обворожительной. Он ходил взад и вперед по дорожкам парка, залитым лунным светом, и смотрел на замок, стараясь найти хоть одно освещенное окно, но ни в одном не горел свет.

Он подошел ближе к замку, надеясь услышать хоть какие-нибудь голоса, крики или истерические рыдания, но в окрестностях было неожиданно тихо. Ничуть не шевельнулось в нем желание проникнуть внутрь замка, вслед за Станиславой: он питал инстинктивное отвращение ко всему, что неприятно. Он обдумывал, как отделаться от этой женщины, если граф окажется настолько полоумным, что отдаст ее, еще и снабдив деньгами. Как отвадить ее, не проявив ни грубости, ни жестокости? Несколько раз его пробрал смех – Ян не мог не отметить, что во всей этой истории есть доля комизма (не настолько значительная, впрочем, чтобы можно было ей всерьез наслаждаться). С разных сторон рассмотрев вопрос и все-таки не найдя никакого решения, Ян понял, что утомлен проблемой. После пары часов блужданий по тихому парку им овладело такое настроение, точно все это больше его не касается, точно все это произошло давно, в незапамятные времена, или вовсе не с ним, а с кем-то другим. Он стал зевать, затем поднялся по длинным коридорам и лестницам замка в свою комнату, разделся, насвистывая нехитрый мотивчик, и лег в кровать.

Рано утром его разбудил камердинер, доложивший, что машина подана и все вещи собраны. Ян Олислагерс не спросил его относительно господ, но сам присел к столу, чтобы написать графу. Он сочинил, одно за другим, три письма – и все три разорвал. Когда экипаж миновал ворота парка и погрузился в утреннюю мглу, он вздохнул с облегчением:

– Слава тебе, Господи!

III

Он уехал в Индию. На этот раз он не посылал больше открыток. Через полтора года он получил одно письмо, которое долго путешествовало вслед за ним, адресованное ему в Париж. Адрес был писан рукой графа; в конверте находилось извещение о смерти графини. Ян Олислагерс тут же ответил; он написал красноречивое, умное послание, коим остался очень доволен. Однако на него он не получил ответа. Только год спустя, когда фламандец снова попал во Францию, до него дошло второе письмо от графа.

Письмо было короткое, но сердечное и теплое, как в былые времена. Граф просил его именем их старой дружбы при первой возможности приехать к нему в Ронваль. Дело касалось завещания графини.

Ян Олислагерс понимал, что эта поездка не обещает ничего приятного. Он не питал ни малейшего любопытства к развязке семейной драмы, давно уже сделавшейся для него совершенно чуждой. Когда он, наконец, решился поехать, в нем в самом деле заговорили голоса памяти о старинной дружбе.

Граф не встретил его на вокзале, но слуга, который привез гостя в замок, сейчас же по прибытии пригласил его в библиотеку, где ожидал господин. После такого приема Ян Олислагерс уже не сомневался, что новое посещение замка не сулит ему добра. Поэтому он, вместо того, чтобы сразу отправиться к хозяину, поднялся в приготовленную для него комнату, твердя себе, что с неприятностями – чем позже, тем лучше. Он принял ванну, без спешки переоделся и, почувствовав голод, велел подать себе в комнату какой-нибудь снеди. Был уже поздний вечер, когда он отважился-таки пойти поздороваться со своим другом.

Он нашел графа сидящим перед камином. В руках у того не было ни газеты, ни книги, а между тем он, по-видимому, просидел так уже много часов: пепельница перед ним ломилась от выкуренных папирос.

– Ах, вот и ты, наконец, – мягко сказал граф. – Я тебя заждался. Не желаешь вина?

Фламандец обрадовался такому дружескому приему. После трех-четырех бокалов старого бургундского он почувствовал, как к нему вернулась обычная самоуверенность. Усевшись поудобнее в широком кресле, он произнес почти доброжелательным тоном, одну ногу забросив на другую:

– Ну, рассказывай!

Но граф ответил скорбным шепотом:

– Извини, но я бы предпочел, чтобы сначала ты рассказал мне, что можешь…

Ян Олислагерс приготовился к сентиментальному словоизлиянию: делать нечего, приходится извиняться – дать исповедь о своих прегрешениях. Но граф не допустил этого. Едва успел фламандец заикнуться, как он перебил его:

– Нет-нет, не надо! Извини, я не хочу мучить тебя. Станислава все рассказала мне.

– Все… рассказала? – повторил Олислагерс нерешительным тоном.

– Да, когда пришла от тебя из парка. Впрочем, я мог бы и сам догадаться об этом. Было бы истинным чудом, если бы ты не полюбил ее. – Олислагерс хотел возразить, но граф продолжал, взмахнув рукой: – Помолчи немного. Она, понятное дело, также должна была полюбить тебя. Таким образом, все произошло по моей вине – не следовало тогда тебя в замок приглашать… Я сделал вас обоих несчастными – и себя за компанию… горе мне.

Фламандец крайне смутился. Он кинул только что вынутую папироску в камин и закурил новую.

– Станислава сказала, что вы любите друг друга. Она просила меня дать тебе средства – не великодушие ли это было с ее стороны?

Ян еле удержался, чтобы не ошеломиться напоказ, только шепнул, содрогнувшись:

– Бог