Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

даму. Граф кочевал с ней по всей Европе, перевозя больную с одного лечебного курорта на другой. Станислава исполняла все, чего от нее требовали граф и врачи; никогда не жаловалась, не обмолвилась ни малейшим противоречием. Она не умерла, она жила за месяцем месяц и за годом год, и даже умудрялась поправляться – очень медленно, но в ее состоянии здоровья нельзя было не отметить улучшений. Все чаще и чаще теперь взгляд ее останавливался на графе. Среди спокойной, однообразно-невозмутимой жизни в сердце у нее зародилось и окрепло чувство признательности.

Когда они уезжали из Алжира, врач сказал, что Станислава со временем, быть может, совершенно поправится. Граф отвернулся, но она увидела, как глаза его наполнились слезами. И вдруг, чтобы еще более обрадовать его, она прикоснулась к его руке – и поняла, что он весь дрожит. Тогда она произнесла с усмешкой:

– Венсан, я хочу выздороветь для тебя!

Она впервые назвала его по имени, впервые обратилась к нему на «ты», впервые сама дотронулась до него. Граф посмотрел на Станиславу и разрыдался, не будучи в силах преодолеть свое волнение. Она же смотрела на его слезы, и глухое озлобление накипало в ее душе.

Он казался ей жалким и противным.

Тем не менее чувство благодарности к нему – и, вместе с тем, какая-то жалость – с каждым днем возрастали в ней. Она сознавала нравственный долг – ответить взаимностью на его необыкновенную любовь понимала, что не может уклониться от этой обязанности. Вместе с тем она проникалась особенным почтением, почти благоговением к удивительным чувствам, зародившимся в сердце графа, казалось, одномоментно и охватившим сразу всю его жизнь.

Сидя в камышовой качалке на морском прибрежье и смотря на зыблющиеся волны, она подолгу думала об этом. В ней все глубже укоренялась уверенность, что для такой любви нет ничего невозможного; она нашла нечто столь великолепное, столь чудесное, что бывает единожды во многие века. И когда она потом начала любить, и когда полюбила, то любовь она испытывала не к самому Венсану, а к его великой любви к ней.

Она ничего не сказала ему об этом – знала, что он не поймет ее. Но она стала делать все, чтобы доставить ему счастье, и только один раз огорчила его отказом.

Это случилось, когда он попросил ее стать его женой.

Граф, однако, не угомонился, продолжал настаивать. Она пригрозила, что напишет его родным, если он не перестанет удручать ее своими просьбами. Тогда он написал сам, сообщив в письме о своем обручении. Сначала явился двоюродный брат, потом – дядя. Они нашли ее очаровательной и очень умной, а его – совершенным дураком.

Граф посмеялся, но сказал, что все-таки сделает по-своему. Затем приехала его старая мать; тогда Станислава д’Асп пустила в ход свой козырь. Кем она была – ему было отлично известно, и он сам мог рассказать об этом своей родительнице; но она показала все документы и заявила, что ее зовут в действительности Лия Леви и что она рождена вне брака, и притом она – еврейка, и останется еврейкой всю свою жизнь. Если и после этого граф Венсан д’Ольтониваль, маркиз де Ронваль, благочестивый отпрыск христианского нормандского знатного рода, все-таки пожелает на ней жениться, пусть поступает как ему угодно.

Этот выпад она досконально обдумала заранее. Она изучила графа, твердо знала, до какой степени сохранил он нетронутой свою детскую веру: вставая, ложась спать, садясь за стол, он никогда не забывал молитвы. Он зачитывал ее таким тихим шепотом, что никто со стороны и не замечал ничего. Она знала, что он ходит прослушивать мессы и на исповедь, знала и то, что он делает это по глубокому, искреннему побуждению. Ей было известно также, как дорога ему мать, как сильно он ее любит и почитает. Умная старая женщина уговорит его, внушит ему, что этот брак невозможен; она скажет сыну, что он опорочит себя в глазах людей своего круга, обидит мать и согрешит против своей веры…

Станислава стояла на своем балконе и ждала. Ей было известно все, что скажет мать – она сама говорила не раз то же самое. Ей хотелось бы самой присутствовать там и, точно суфлер, подсказывать графине нужные весомые доводы. Надобно вскрыть всю ту бездну «нельзя» и «невозможно», пролегшую между ней и его любовью, а затем… затем он все-таки должен…

Вдруг ее точно осенило. Она пробежала через комнату, рванула на себя дверь в покои графа, бросилась, задыхаясь от волнения, к старой даме. Жестко и вызывающе сошли с ее уст в полумраке сумерек все слоги произнесенного с надрывом возгласа:

– И мои дети – если у меня когда-нибудь будут дети – должны быть евреями, они будут исповедовать иудейскую веру – так же, как я!

Не ожидая ответа, она стремительно вернулась в свою комнату и тяжело рухнула на софу. Теперь всему конец! Ее слова должны уничтожить этого глупого молодого человека, этого сентиментального аристократа из чуждого ей мира, этого христианина, взявшегося за роль сиделки, полного веры и любви! И ею овладело чувство удовлетворения при мысли о том, что наконец-то найдены железные врата, несокрушимые даже для этой беспредельной любви, которую она всегда чувствовала, но никогда не могла во всем объеме понять.

Она знала, что бросит теперь графа. Ей предстоит снова скитаться по подмосткам кафешантанов, опуститься, быть может, еще ниже, до домов терпимости, либо броситься вниз головой с этих соррентинских утесов. Пусть! Зато она сознает свою силу, свою правоту – сколь безупречен был инстинкт, заставлявший ее прежде издеваться над графом, бросать ему в лицо гнусные оскорбления! Граф проиграл партию: она опять, и уже безвозвратно, превратится в продажную распутницу, в презренную жалкую тварь – никакая небесная сила не в состоянии вырвать ее из этого грязного омута!

Дверь раскрылась. Станислава вскочила с кровати – ожесточенная, с прежней едкой усмешкой на губах. В голове у нее роились грубейшие, давно позабытые выражения. О, она знает, как принять графа!

Вошла старая дама. Тихо приблизилась графиня к молодой женщине, присела к ней на кровать, привлекла Станиславу к себе. Та слышала ее слова, но почти не понимала их. Ей мнилось, что издалека доносится музыка органа, и эти звуки говорили с ней, а она лишь чувствовала, чего они хотят от нее.

Она может делать все что ей угодно – решительно все, лишь бы она вышла замуж за ее сына, лишь бы сделала его счастливым. Она сама – его мать – приходит просить за него. Потому что любовь его столь велика…

Станислава поднялась и повторила:

– Любовь его велика.

Она дала отвести себя к