Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

и длиннее; он следил за их нарастанием. Вместе с ними нарастало и его мужество. Наконец, он отважился закрыть рот. До него не донеслось ни звука. Ян опустил руки – и тоже ничего не услышал.

Тишина, полное безмолвие. Но он все еще оставался на своем месте, не выходя за полог кустов. Вдруг послышались шаги – близко… еще ближе… совсем рядом с ним.

В последних багрово-красных лучах заходящего солнца он узрел приближающегося графа Венсана д’Ольтониваля. Граф больше не смеялся; на его напряженном лице застыла гримаса непомерного, чудовищного удовлетворения, точно он только что проделал какой-то необычайно-забавный трюк.

Он шел уверенной, твердой поступью, неся высоко над головой тяжелую алую урну – неся в склеп предков останки своей великой любви.

Париж

Август 1908

Синие индейцы

Отчая кровь

Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина.

Иезекииль, глава 18, стих 2

Я познакомился с доном Пабло, когда в бытность мою в Орисабе должен был свалить из ружья старого осла. Орисаба – маленький городок, перевалочный пункт для альпинистов, совершающих восхождение на вершину одноименной горы, про которую в школе говорили, что она называется Ситлатепетль. Я был тогда еще юнцом, при всяком удобном и не очень удобном случае примешивающим к своему испанскому языку ацтекские и тласкаланские словечки – мне это казалось необычайно «мексиканским». Увы, здешние не ценили этого и предпочитали болтать на смеси родного с английским жаргоном.

Итак, Орисаба, прелестный городок…

Позвольте-ка, у меня нет никакого желания распинаться касательно Орисабы – она не имеет никакого отношения к рассказу. Я упомянул о ней только потому, что пристрелил там старого осла, который также не имеет к рассказу никакого отношения. Впрочем, из-за этого старого осла я познакомился с доном Пабло, а о доне Пабло я должен рассказать, так как благодаря ему попал к синим индейцам.

Так вот, старый осел стоял в отдаленной части парка. Парк был не очень большой, на окраине города. Там много высоких деревьев, а дорожки заросли травой, ибо туда не заглядывает ни один человек: обыватели Орисабы предпочитают городскую площадь в самом центре города, где играет музыка. Был уже поздний вечер, шел сильный дождь, когда я пошел в городской парк; в дальней части, где вздымаются стены гор, я увидел старого осла. Совсем мокрый, он пасся в сырой траве; я хорошо видел, что он посмотрел на меня, когда я проходил мимо.

На следующий вечер я снова пошел в городской парк, дождь продолжался. Я нашел старого осла на том же месте. Он не был привязан, вблизи не было ни дома, ни хижины, где могли бы жить его хозяева. Я подошел к нему; тут только я заметил, что он стоит на трех ногах, левая задняя нога болталась в воздухе. Он был очень стар, и на нем было множество ран и нарывов от слишком узкой подпруги, от ударов хлыста и от уколов остроконечной палки. Задняя нога, замотанная грязной тряпкой, была сломана в двух местах. Я вынул носовой платок и сделал что-то вроде перевязки.

На следующее утро мы поехали в город, но вернулись назад через два дня, промокнув до костей под непрекращающимся дождем. Мы продрогли, и у нас зуб на зуб не попадал в этом промозглом холоде. Старый осел не шел у меня из головы, я отправился прямо в парк, даже не дав лошади отдохнуть в конюшне. Осел стоял на том же месте – он поднял голову, когда увидел меня. Я спешился, подошел к нему и стал гладить, ласково приговаривая. Мне было тяжело, потому что от него исходило страшное зловоние; я закусил губу, подавляя тошноту. Я наклонился и поднял его больную ногу – пораженная гангреной, та разложилась и издавала зловоние, гораздо более невыносимое, чем…

Этого я рассказывать не буду. Довольно, если скажу, что я это выдержал, – и я знаю, чего мне это стоило. Старый осел смотрел мне в глаза, и я понял, о чем он меня просит. Я вынул револьвер и нарвал пригоршню травы. «Ешь», – сказал я ему. Однако бедное животное не могло уже есть, только смотрело на меня. Я приставил револьвер ему за ухом и спустил курок. Выстрела не последовало. Еще и еще раз повторил – безрезультатно. Револьвер давал осечки, отсырев и заржавев в мокром кармане. Я обнял осла за голову и пообещал ему снова прийти. Он посмотрел на меня большими измученными глазами, в которых был написан страх: «Но придешь ли ты? Правда придешь?»

Я вскочил в седло и хлестнул лошадь. В эту минуту с ветвей ближних деревьев снялись коршуны, сторожившие момент, когда их жертва свалится, чтобы наброситься на нее – они не ждут, пока та издохнет. До того они терпеливо ожидают дни напролет и не выпускают из виду больное животное, пока оно наконец не свалится. Животное падает, потом опять встает, содрогается от того ужаса, который его ожидает, и снова падает; о, оно хорошо знает свою участь. Если бы оно еще могло издохнуть где-нибудь в укромном месте, подальше от страшных птиц! Но коршуны стерегут свою жертву и сейчас же слетаются, как только она падает и уже не имеет сил подняться на ноги. Хищные птицы должны ждать еще несколько дней возле павшего животного, пока под напором гнилостных газов на трупе лопнет шкура, которую они не могут проклюнуть. Но едва животное падает, они сейчас же набрасываются на самый лакомый кусочек, на изысканную закуску: глаза, еще живые… Я повернулся в седле.

– Смотри, стой и не сдавайся, – крикнул я. – Держись крепко! Я скоро вернусь.

Грязь брызгала во все стороны, когда я скакал по размытым дождем улицам, и приехал в гостиницу я с видом какого-то бродяги. Я вошел в общую залу; за угловым столом пили наиболее почетные гости – немцы, англичане, французы.

– Кто даст мне ненадолго револьвер? – крикнул я.

Все взялись за карманы, только один спросил:

– Для чего?

Тогда я рассказал о старом осле. Все вынули руки из карманов, никто не дал мне своего револьвера.

– Нет, – ответили они. – Нет, этого мы не должны делать, это принесет вам много хлопот и неприятностей.

– Но ведь осел никому не принадлежит, – воскликнул я. – По-видимому, хозяин выгнал его, предоставил ему разлагаться заживо и быть съеденным коршунами!

Пивовар засмеялся:

– Совершенно верно, теперь он никому не принадлежит. Но только стоит вам его пристрелить, как сейчас же найдется хозяин и потребует в виде компенсации за понесенные убытки сумму, на которую можно купить двадцать