Белый, белый день... - Александр Мишарин

Антон замолчал, только махнул рукой.

– Ничего особенно радостного за свои тридцать два года в своей жизни и не было. А все потому, что без отца-матери рос. Кто мне что вложить в душу мог? Направить, любить, как отец…

Он снова замолчал и потом начал осторожно:

– Мне мать моя давно, еще лет с пяти говорила: «Есть на земле самый большой друг отца… Да, он очень большой человек… Платон Васильевич Струев. Они с твоим отцом как братья были… Только не звонит, не интересуется…

– Неправда! – вырвалось у Струева. – Я звонил… И не раз! Она сама бросала трубку.

– Это когда уже у вас семья появилась. А у матери какое-то романтическое представление, что друг покойного мужа должен был жениться на ней, воспитать сына покойного друга… выполнить какой-то высокий долг!

– Всегда с придурью была! – махнул рукой разволновавшийся Струев.

– Конечно, она очень не уровновешанная, – согласился Антон и, раскрасневшийся и чуть смущенный, вдруг признался сам: – А я ведь вас лет пять назад пытался найти… Не знаю для чего? Просто посмотреть на вас… Поговорить.

– Ну и что же – не нашел?

– Вы уже за границей в это время жили!

– А теперь, значит, нашел? – с усмешкой спросил Платон Васильевич. – Сидишь напротив меня и чаи гоняешь… Глубокой ночью!

– Нашел! – выдохнул Антон и как-то сник.

– Ну, и зачем я тебе нужен? – прямо спросил Струев. – Усыновлять тебя уже поздно.

– Поздно, – согласился молодой человек. – Я долго у вас не задержусь – день-другой…

– Я тебя не гоню… Живи! – махнул рукой Струев. – Ты одинок… Я одинок в общем-то… Может, и сгодимся друг другу зачем-либо?

Он посмотрел на Антона, словно ища в нем черты своего старого друга.

– А на Андрея ты мало похож… Разве что глаза – такие же голубые и близко посаженные. А крепостью, широкой костью ты не в него.

– В дедушку! В адмирала, – поддакнул ему Антон.

– Ну, в дедушку так в дедушку! – вздохнул Платон Васильевич и вытер большой холодной ладонью свое разгоряченное лицо.

– Вы пейте чай, пейте! – пододвинул к нему чашку Антон.

– Да уже напился, – ответил старик и внимательно посмотрел на него. – Завтра забирай свои вещи и переезжай ко мне. Долго ли, коротко ли будешь здесь жить – это один Бог знает! Но если я тебе нужен, то…

И старик сделал широкий жест, приглашая гостя в дом.

– Живи! Я тебе нужен, и ты мне не лишний! Не чужой… Один раз спас меня, может, и еще раз спасешь!

Платон Васильевич закивал головой, словно пряча невольно навернувшиеся на глаза слезы.

Антон соскользнул со стола и оказался на коленях перед стариком.

Струев попытался отдернуть руку, но Антон крепко держал ее и целовал, целовал струевскую, уже старческую длань.

Платон Васильевич перестал вырывать ее из рук Антона, погладив Антонову голову по волосам, вдруг осторожно и бережно, несмело поцеловал его в лоб.

– Все будет хорошо… Сынок! Все как-нибудь да устроится!

Через два дня Платон Васильевич сел за письменный стол. Он не работал уже много месяцев – после выхода книги в Европе. Да, и честно говоря, у него было убеждение, что его писательский срок закончился. Не было ни идей, ни замыслов, да и просто желания творить какой-либо текст…

Струев положил небольшую стопку бумаги, написал число и месяц начала новый работы и попытался сосредоточиться…

Из кухни были слышны оживленные голоса Инны и Антона, их смех, звон посуды. То и дело хлопала входная дверь – это Антон отправлялся за чем-либо в соседний магазин… Тогда, оставшись одна, Инна негромко напевала что-то бравурное и легкомысленное. Они – Инна и Антон – очень сблизились за эти несколько дней и понимали друг друга с полуслова. Снова хлопнула входная дверь – этот вернулся Антон из магазина, и их, слышимый Струевым, диалог довольно бурно возобновился.

В прежнее время Платон Васильевич вышел бы из кабинета и достаточно грозно оборвал бы весь это шум, чтобы не повадно им было… Но сейчас Струеву не хотелось этого делать – ему были приятны их голоса, звуки приготовления обеда, их добродушное подтрунивание друг над другом… Его дом как будто ожил, стал человеческим, шумным… Живым!

Он сидел перед чистым листом бумаги и понимал, что не важно, сколько страниц он напишет сегодня (а он обычно писал не менее трех страниц от руки!), важно другое… Внутренний позыв к письму, желание выразить в слове что-то неопределенно волнующее его все последние годы… Последние месяцы… Дни…

Он спрашивал себя, о чем будет его следующая книга? И сам инстинктивно, шепотом, отвечал себе:

„О жизни! О твоей жизни! И удачной… и дурацкой! Противоречивой, несшейся скачками, с привалами, падениями, высотами… и в общем-то уже прожитой…“

„Нет! Нет! Только не прожитой!“

Струев даже замотал головой: „Что такое шестьдесят восемь лет?! Это еще пятнадцать, двадцать лет сознательной жизни. Это еще даже не старость! Это последняя часть мужской, писательской зрелости!“

Он почувствовал какой-то внутренний жар, энергию… Почувствовал легкость во всем теле и вдруг сам для себя поверил, что он духовно, да и физически вполне молод, здоров, силен… Что у него ясная голова и твердая рука… Крепка походка и зорок глаз!

Он откинулся в кресле, и рука его сама вывела первую фразу на снежно-чистом поле белой страницы…

„Первая жизнь дана человеку для урока…“

Только к концу земного существования ты понимаешь, что жить надо по-другому. Не ту специальность выбрал, не на той женщине женился. И во второй раз тоже – не так воспитывал детей. Не те задачи себе ставил, не тем идолам и идеям поклонялся…

„Ну и что же остается? Посыпать голову пеплом и стенать на весь мир?“

Платон Васильевич писал не много – одну-две страницу в день! Больше сидел за письменным столом и вспоминал – юность, молодость, зрелые годы. И все они казались ему сейчас очень коротенькими, суматошными, без начала и явного конца… Ему, нынешнему, они представлялись как беганье по лесу какой-то охотничьей собаки, легавой или борзой, по полю. Любой новый запах увлекал его по другому следу.

„Что вело его по жизни? Жажда успеха? Денег? Славы? Карьеры?“

Все это присутствовало, что и говорить… Но было еще что-то важное в глубине души… Наверное, жажда уважения, душевного удовлетворения?

Но, думая об этом, Струев понимал, что достигал его он очень редко – раза два-три в жизни… А чем же другим была занята остальная, огромная часть его уже долгой жизни? Вот она-то провалилась куда-то, даже не могла вспомниться – только отдельные эпизоды, какие-то командировки, пьянки, посиделки, мечтания о лучших временах… Ненужные дружбы, необязательные романы, долгие месяцы глубокой депрессии… Халтуры, делавшиеся ради в общем-то небольших денег… Ну, и конечно, почти двадцать лет службы – то в журнале, то в институте, то в академическом учреждении… Интриги, продвижения, заказные радости и в конце концов свободная профессия… Уже почти в пятьдесят лет! Книги, которые он писал одну за другой… Не хуже, чем у людей… Но и не лучше! Все старался попасть в либеральную струю, показать свое свободолюбие, словно он старался крикнуть всем: „Я – свой! Я – ваш! Я – единомышленник ваш!“