Скрипка дьявола - Йозеф Гелинек

Пока они беседовали, служка придвинул к постели Паганини маленький столик, который дала ему ключница. Он покрыл его белой чистой тканью, поставил на столик распятие, вокруг которого расположил две восковых свечи, блюдце со святой водой и пучок пальмовых листьев, служивший кропилом. Паоло зажег свечи и попросил ключницу принести и поставить на стол стакан с простой водой, ложку и чистую салфетку.

Каффарелли опустился на колени перед столиком, поставил на него мешочек с гостией и, приподнявшись, принялся кропить комнату святой водой. Затем каноник прочитал короткую молитву, во время которой Акилле с ключницей было предложено тоже опуститься на колени.

— Domine Deus, qui per apostolum tuum Iacobum…[32]

Служка поставил на стол бутылочку с елеем, тарелку с шестью ватными шариками, чтобы вытирать елей, и еще одну с кубиками хлеба и ломтиком лимона, чтобы после совершения таинства священник мог вытереть пальцы.

Завершив церемониал, каноник попросил сына Паганини и всех присутствующих покинуть комнату, так как настало время выслушать исповедь умирающего. Акилле приблизился к отцу и, что-то прошептав ему на ухо, вложил ему в руки дощечку и мел, чтобы тот мог общаться со священником.

За спиной у Каффарелли дверь комнаты со зловещим скрипом закрылась, и он остался наедине с умирающим.

Приблизившись к Паганини, Каффарелли осознал, что испытывает глубокое беспокойство только оттого, что больной в любую минуту может до него дотронуться. К тому же его привела в смятение одна деталь, разглядеть которую можно было лишь на близком расстоянии: кожа Паганини настолько истончилась, что все его поры казались открытыми. Музыкант обильно потел, и каноник с отвращением заметил, что при каждом вдохе и выдохе эти поры открываются и закрываются, словно множество микроскопических ртов, жаждущих всосать в себя болезнетворную жидкость.

Несмотря на то что Каффарелли находился всего в нескольких сантиметрах от больного, тот, казалось, не догадывался о его присутствии. Его голова покоилась на парчовой подушке, повернутое в сторону лицо оставалось в тени, сложенные на груди, как у покойника, руки поддерживали грифельную доску, которую вручил ему Акилле для исповеди. Решив удостовериться, что музыкант еще жив, Каффарелли легонько потряс доску, и это действие привело необычайно худые и длинные руки музыканта в движение. Как будто гигантский паук почувствовал близость добычи по дрожи паутины, в которой бьется жертва. В мертвой тишине, царившей в комнате, Каффарелли ясно услышал зловещий скрежет этих человеческих лап, движущихся вверх и вниз по доске. Это было больше, чем мог вынести каноник, решивший нарушить молчание и обратиться к умирающему со словами:

— Сын мой, приступим. Когда ты в последний раз был на исповеди?

Слова каноника произвели на больного неожиданный эффект: беспокойно двигавшиеся пальцы Паганини застыли, полная неподвижность его тела наводила на мысль о том, что он наконец-то перешел в лучший мир.

И тут случилось нечто ужасное.

Музыкант медленно повернул к Каффарелли лицо, вперил в него испепеляющий взгляд и послал ему коварную, жестокую, леденящую кровь улыбку, превратившись в само воплощение зла. В долю секунды его левая рука, костлявая и огромная, замкнулась на запястье каноника, как кольцо от кандалов, и тот скорчился от боли, ибо Паганини, еще совсем недавно казавшийся абсолютно беспомощным, с нечеловеческой, непонятно откуда взявшейся силой буквально ломал ему кости. Из его покрытого язвами рта вырвались резкие гортанные звуки, которые Каффарелли поначалу принял за звериный рев, но вскоре он сообразил, что это гнусное еврейское ругательство:

— Zayin al hakuss hamasrihah shel haima hamehoeret shelha!

Уразумев, что несчастный одержим злым духом, Каффарелли, запястье которого было сломано и вывернуто в сторону под немыслимым углом клешней Паганини, завопил благим матом, взывая о помощи.

На крики немедленно бросились все находившиеся в доме, и тут Каффарелли осенило, что его призыв о помощи был вызван не просто физическим нападением, но выражал отчаяние человека, увлекаемого в потусторонний мир.

Последним нечеловеческим усилием Паганини, прежде чем окончательно испустить дух, казалось, решил забрать его с собой в глубины ада, и Каффарелли понял, что всеми силами стремится не просто вырваться из когтей музыканта, но и не дать тому утащить его с собой в эту страшную бездну.

Был ли тут замешан знаменитый договор с дьяволом, о котором столько говорили при жизни музыканта? Одарил ли его Сатана редчайшим музыкальным талантом в обмен не только на собственную душу музыканта, но и на душу еще одного несчастного? Каффарелли не мог припомнить, когда он сам был в последний раз на исповеди, ибо разочаровался в этом таинстве. Несмотря на то что каноник едва ли не каждый день принимал чужую исповедь, он втайне пришел к убеждению, что исповедь придумана самой церковью, чтобы держать прихожан в повиновении. «В глубине души я скажу Господу, что раскаиваюсь, и Господь меня простит», — в последнее время убеждал себя священник. Разумеется, он понимал, что его отказ от исповеди чистая ересь: это испытание обязан проходить сам святой отец. Его глубокая неудовлетворенность своими последними исповедями отчасти объяснялась тем, что он не получал желанного духовного облегчения. Вот уже много лет он не испытывал покоя и блаженства, вызываемых глубокой верой в то, что все твои грехи прощены, вместо этого его преследовало постоянное чувство вины из-за того, что он дурно исповедовался, то есть постоянно утаивал или прикрывал какой-нибудь свой грех. Он ясно понимал, что роковая цепь лицемерных исповедей порождена его растущим нежеланием признаться в своем постыдном поведении тем, кто, хоть и был уполномочен церковью выслушать его и назначить соответствующее наказание, не заслуживал его уважения. Каффарелли понимал, что совершает смертный грех, но, пока его нежелание исповедаться было сильнее чувства вины, он предпочитал на неопределенное время отсрочить момент приобщения к таинству исповеди и возвращения блудного сына в лоно церкви.

Теперь же он, без сомнения, оказался в руках пособника дьявола, с нечеловеческой силой пытавшегося утянуть его к самому Люциферу, а в подобном положении различие между тем, пребываешь ты в смертном грехе или же чист душой как младенец, означало одно: спасение либо вечную погибель.

Все эти мысли пронеслись в голове каноника с такой же скоростью, с какой встревоженные Паоло, Акилле и ключница ворвались в комнату. Паоло отреагировал первым, он не раздумывая схватил первое, что подвернулось под руку, — лежавшее на столике серебряное распятие, — чтобы стукнуть Паганини по голове и тем самым вынудить его ослабить хватку. Разгадав его намерение, Акилле испустил крик, такой пронзительный, какого Каффарелли никогда не слышал, — так, вероятно, кричали жертвы инквизиции во время пытки, — и, обрушив на Паоло весь вес своего тела, изменил траекторию удара. Физическая мощь Паоло была так велика, что распятие, вибрируя, как томагавк, вонзилось в одну из колонн балдахина над постелью музыканта. С появлением сына ярость Паганини угасла, и Каффарелли, вырвавшись из безжалостных клешней музыканта, отполз на такое расстояние, чтобы обидчик больше не мог его схватить.