Скрипка дьявола - Йозеф Гелинек

Из-за нестерпимой боли в сломанной руке он стал терять сознание, и Паоло попытался помочь ему встать. Не преуспев в этом деле, могучий юноша взвалил его на левое плечо, как мешок, и пулей кинулся вон из комнаты. Последнее, что увидел Каффарелли в этом бедламе, прежде чем окончательно потерять сознание, была стена со скрипками и виолончелями из знаменитой коллекции Паганини и рука служки, схватившая восхитительную скрипку Страдивари, которую он несколько минут назад пожирал глазами.

Очнувшись, Каффарелли обнаружил, что лежит на собственной кровати, в полной безопасности, во дворце епископа. На его левое предплечье был наложен лубок. На том основании, что он абсолютно не чувствовал боли и даже испытывал некоторую эйфорию, он с благодарностью заключил, что ему дали опий или какое-нибудь похожее лекарство. Прямо перед ним стояли доктор Гваринелли, личный врач епископа, и его преосвященство монсеньор Гальвано, смотревшие на него со странной смесью облегчения, озабоченности и любопытства.

— Что с вами случилось? — спросил епископ, не пытаясь скрыть раздражение.

«Я поручил тебе совершить простое соборование, а ты устроил публичный скандал», — таков, похоже, был подтекст этих слов, произнесенных его преосвященством, который не умел общаться с ближними иначе, чем с помощью постоянных упреков.

— Где Паоло? — дерзко произнес в свою очередь каноник, полагая, что он как жертва более чем кто-либо вправе задавать вопросы.

По лицу епископа Каффарелли сразу же заметил, что тот счел несвоевременную реплику нарушением субординации и не удостоит его ответом. Увидев, что Гальвано хранит молчание, врач пояснил:

— Паоло сообщил нам только, что там завязалась страшная драка и ему пришлось выносить оттуда вашу милость в полубессознательном состоянии. Но после того как он доставил вашу милость сюда, в безопасное место, и срочно послал за мной, его и след простыл.

Каффарелли задумался над тем, стоит ли сейчас упоминать о похищении бесценной скрипки — чему он стал свидетелем, прежде чем потерять сознание, — но что-то в глубине души предостерегло его от этого шага. Из-за того, что он лишь мельком видел этот эпизод, находясь при этом в состоянии более близком к обмороку, чем к ясности мыслей, его вдруг охватили сомнения: не померещилось ли ему все это? Но даже если все произошло именно так, как он полагал, и Паоло на самом деле похитил скрипку Страдивари, упоминать об этом в присутствии епископа казалось ему опасным. «Не хватало только, — подумал он, — чтобы после всего случившегося Гальвано обвинил меня в том, что я возвожу напраслину на его племянника или, хуже того, что я являюсь сообщником или зачинщиком преступления». Поэтому в своем рассказе он предпочел сосредоточиться на зверском нападении казалось бы умирающего Паганини, опустив при этом обстоятельство, из-за которого он испугался не только за свою жизнь, но и за душу: он сам давно не исповедовался в своих грехах.

— Этот человек действительно одержим дьяволом, ваше преосвященство. Когда я остался с ним наедине, передо мной лежали бренные останки, а через несколько секунд он набросился на меня с силой исполина.

— Ты успел его соборовать или хотя бы прочесть его исповедь?

Узнав, что каноник не смог совершить ни первое, ни второе, епископ заключил:

— Тем хуже для него, ибо нам сообщили, что несколько минут назад он скончался. Злосчастный умер в смертном грехе и не может быть похоронен в освященной земле.

Годы спустя Каффарелли узнал от художника Эжена Делакруа, с которым встретился в Тулоне, некоторые подробности из жизни Паганини, усилившие неприязнь, с которой он вспоминал о скрипаче.

Художник, написавший необычный портрет Паганини, поведал ему, что музыкант не только был предрасположен ко всяческим болезням, но иногда производил впечатление человека, которого привлекают чужие страдания.

Делакруа рисовал скрипача в 1832 году, во время страшной эпидемии холеры, опустошившей Париж и Францию и унесшей более ста тысяч жизней. В то время Каффарелли находился в Пьемонте и потому не мог своими глазами наблюдать, как эпидемия — возникшая в Индии в 1817 году, — год за годом, медленно, но верно приближается к французам. В 1830-м она достигла Москвы, в следующем обрушилась на Берлин и Вену, а в Лондоне первые случаи заболевания были отмечены в 1832 году.

— В Париже, — объяснил ему художник, — готовились к страшному бедствию с тысяча восемьсот двадцатого года: больницам выделялось больше средств, в страны, где свирепствовала эпидемия, посылались медицинские комиссии, чтобы изучить болезнь вблизи, на границах вводились строгие санитарные меры, чтобы попытаться преградить холере путь, но все напрасно. Так вот, хотите ли вы знать, что делал Паганини в этой атмосфере ужаса, когда улицы Парижа были завалены трупами в мешках, пропитанных лимонным соком, чтобы предотвратить заражение? Он любил заходить из любопытства в больницу «Паматон», ведя за руку своего сына Акилле, которому в то время было только десять лет!

Каффарелли всегда испытывал содрогание, слушая рассказы Делакруа о Паганини, где тот представал как мрачный извращенец, жадно наблюдавший за хирургическими операциями — во время своего пребывания в Лондоне он неоднократно посещал с этой целью больницу Святого Варфоломея — или доверявший свое здоровье врачам-шарлатанам с ужасной репутацией, которые тайно прописывали ему самые невероятные снадобья для облегчения его многочисленных недугов.

После той злосчастной ночи служку Паоло больше никто не видел. Недели через две его тело с явными следами разложения — за этот срок бактерии в его организме произвели достаточное количество газов, чтобы труп держался на плаву, — было обнаружено в теплых водах залива Ангелов. Хотя вскрытие трупа по причине распада тканей оказалось делом непростым, доктор Гваринелли произвел его, но ему не удалось найти явных признаков насильственной смерти. Почти наверняка причиной смерти было не удушье, а остановка сердца. Ни лекарь, ни сам Каффарелли не могли даже отдаленно предположить, почему сердце пышущего здоровьем юноши внезапно перестало биться. Доподлинно известно лишь одно: Каффарелли больше никогда не слышал о великолепной скрипке, а Акилле Паганини, ее законный владелец, никогда не заявлял о ее пропаже. Возможно, он предпочел не сообщать о грабеже, чтобы не ссориться с епископом, в чьей помощи отчаянно нуждался, чтобы добиться разрешения похоронить отца по-христиански.

Каффарелли не хватило мужества взглянуть на тело служки Паоло, выловленное рыбаком в заливе, но доктор Гваринелли сообщил ему, что рыбы-ангелы полакомились его мясом.

— Мы никогда не сможем узнать, пал ли Паоло жертвой дьявола, — заключил добрый доктор, — но не кажется ли вам злой шуткой судьбы, что племянника епископа сожрали ангелы?

Пердомо был убежден, что запах послужит ключом к разгадке преступления: если он и не выведет их непосредственно на след убийцы, то хотя бы сузит круг подозреваемых. С чисто полицейской точки зрения в пользу одеколона «Гартман» говорило то, что, по словам Ороско, тот был редкой птицей в парфюмерном мире. «Иными словами, — рассуждал Пердомо, — если я обнаружу, что один из подозреваемых пользуется одеколоном „Гартман“, то он почти наверняка и будет убийцей Ане». Но против него говорило то, что разоблачительный одеколон был продуктом-унисекс. Сам Ороско сообщил ему об этом еще в Ницце, прибавив, что он сам разработал несколько подобных продуктов, которые с каждым разом все лучше принимались на рынке.