Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке - Винсент Дж. Питтс

Фуке отклонил обвинение как несерьезное. Просто Сегье не разбирается в бухгалтерии, заметил он. Огромные суммы, например полученные от Клода Жирардена, были его непосредственными займами, которые он иногда использовал на личные цели, а иногда – на поддержку государства, например для покупки королевских облигаций. Совокупный объем этих займов, таким образом, совершенно не отражает ту сумму, которая предназначалась для казны. Если обвинение считает иначе, оно должно это доказать, поскольку из реестров, на которые ссылается Сегье, ничего подобного не следует [784].

Отвечая на замечания Сегье о своем помпезном образе жизни, Фуке признал, что тратил с размахом. Правда, такая должность, как у него, обязывала к роскоши. Несколько раз ему доводилось принимать у себя королевский двор или знатных иностранцев, включая шведскую и английскую королев. Гигантское, хорошо налаженное поместье с его изысканно обставленными дворцами, гобеленами, серебряной посудой было необходимостью. Кардинал и король одобряли то, что видели. На какие средства? Личные доходы, пансионы, премии за труды, доход жены и взятые займы по сумме покрывают расходы этих лет. Возможно, его расточительство и «было безумием, но преступлением оно не было» [785]. За него он отвечает только перед кредиторами, и более ни перед кем. Кто и как ни пытался бы представить его расходы, «в них нет ничего, что могло бы составить преступление» [786].

Последний день устных выступлений, 4 декабря, был отведен на «государственное преступление». Иначе говоря – на план, обнаруженный в кабинете Фуке в Сен-Манде[787]. Для врагов Фуке, изначально собиравшихся обвинить его только в финансовых преступлениях, этот план был подарком судьбы. Что такое измена, заговор и восстание против короля, публике было проще понять, а Фуке – труднее объяснить: на этот раз документ был от начала до конца написан его собственной рукой. Даже если бы Фуке сумел объяснить многие из вменяемых ему сомнительных финансовых транзакций, одного лишь признания виновным в измене хватило бы, чтобы отправить его на эшафот.

И Сегье в полной мере воспользовался своим шансом. Несмотря на протесты, Фуке пришлось выслушать не только обвинение, но и чтение своего плана вслух целиком. Сидя на низком деревянном табурете, он слушал с непроницаемым лицом, устремив глаза на большое распятие на стене над местом Сегье. Это чтение стало для него сильным ударом. Когда Сегье спросил, желает ли он что-то сказать, Фуке ответил, что стыдится того, что мог написать такую глупость [788].

Сегье оборвал его. Обвинение, которое он в данный момент представляет, считает это главным доказательством всего процесса. Фуке неоднократно говорил о себе как о верном и ревностном слуге короля, о многочисленных жертвах, которые он приносил, отстаивая его интересы, и о глубокой личной преданности королю. Теперь правда открыта. Документ, в котором изложены его мысли, «говорит совсем о другом». Он написан министром, готовым изменить своей присяге, замышляющим свергнуть верховную власть и разжечь бунт. Он написан человеком, который направил деньги короля на осуществление своего замысла, на покупку необходимых для этого мест и кораблей и на подкуп нужных людей. И теперь обвиняемый пытается уверить нас, саркастически резюмировал Сегье, что его план был простой фантазией, игрой летучего воображения [789].

Растерявшись под огнем этой мощной атаки, Фуке сначала попытался спрятаться за буквой закона. Палате, ответил он, поручено расследовать и наказывать только финансовые преступления; расследование государственных преступлений – вне ее полномочий. Это была слабая защита, и ответ у Сегье был наготове. Фуке составил заговор в надежде удержать за собой должность. Иными словами, преступление является прямым следствием как раз того, что палате поручено расследовать: его деятельности на посту суперинтенданта. Собственная совесть, предположил Сегье, говорила Фуке, что он виновен. Попытка же (сделанная в письменных показаниях) выдать заговор за желание защититься от Мазарини абсурдна. Действия, предусмотренные планом, разрушили бы государство. И король «пострадал бы более других от гражданской войны, которой обвиняемый грозил королевству» [790].

Фуке вновь с позиций закона стал оспаривать право палаты расследовать и судить государственные преступления. Однако, осознав, что это ничего не дает, остановился на середине фразы, переключившись на иную аргументацию. Он заявил, что сделанное было не более чем фантазией, дурным настроением, о котором он забыл сразу же, как только оно прошло. Доказательством может служить его поведение в период Фронды 20. Он оставался верен королю и оказывал ему неоценимые услуги во времена, когда «главные должностные лица в государстве заседали в советах у его врагов и» [791].

На высокой ноте Фуке объявил, что сможет на примере объяснить палате, что такое государственное преступление. Один из этих высших государственных чинов заставил зятя открыть городские ворота испанцам и пропустить их в самое сердце королевства, поставив под угрозу и страну, и трон. «Вот что значит – государственное преступление» [792]. Имелось в виду поведение Сегье в марте 1652 года, когда канцлер принял сторону Фронды и убедил зятя, герцога де Сюлли, королевского наместника в Манте, мирно пропустить испанские войска через Сену[793].Сраженный этим выпадом, Сегье не нашелся с ответом. Если верить мадам де Севинье, «канцлер не знал, куда деться, а [остальные судьи] с трудом сдерживали смех» [794].