Потерянные в прямом эфире - Алиса Евстигнеева

Меня замутило. Пальцы ещё сильнее сжали алюминиевую банку.

— Я тебе совсем не нужна, да? — сказала я вслух то, что девятнадцать лет никак не могло оформиться в моём сознании.

Мама всплеснула руками и глубоко вздохнула:

— Олесь, ну что такое ты говоришь?! Ты моя дочь, и я тебя люблю. Просто это всё… сложно.

— Что именно?

— Всё. Вы с Геной никак не можете ужиться под одной крышей, ты его всё время нервируешь. Да и Алисе этого не надо видеть. У нас хорошая семья.

— А ты?

— А что я? — не поняла она.

— Ну, Гену я бешу, Алисе тоже жизнь порчу. А что ты чувствуешь по поводу меня? — она уже открыла рот, чтобы возразить, но я её перебила, заранее поморщившись: — Вот только не надо мне сейчас про любовь! Тебе всегда было плевать на меня с высокой колокольни.

Мать покачала головой:

— Ну что ты такое говоришь.

Но я продолжала выжидающе смотреть на неё, упрямо скрестив руки на груди. За это время на её лице сменилась целая гамма эмоций. Сначала мама сделалась грустной и беспомощной, и лишь потом пришли злость и раздражение.

— Вот чего ты от меня хочешь? Я родила тебя слишком рано! Ты не можешь меня винить в том, что мне просто жить хотелось. А ты… С тобой всегда было сложно. Своенравная, колючая, будто всё лучше всех знаешь. И этот вечный упрёк во взгляде. Да пойми же ты! Я не могу всю жизнь нести этот крест за одну-единственную ошибку.

— Ошибка — это я?

— Ты должна меня понять.

— Должна, — обречённо согласилась я, — но не обязана…

Женщина, когда-то давшая мне жизнь, говорила что-то ещё, но я уже не слушала. Наспех побросав вещи в рюкзак, я отправилась к выходу. Пока я натягивала зимние ботинки, мать пыталась как-то оправдаться, в моих планах было уйти молча, но не вышло.

— Леся, да ты такая же, как я! У тебя нет права винить меня в чём-либо. Я тебе жизнь дала, хотя врач пыталась на аборте настоять…

— Ну спасибо! — не удержалась от глубокого поклона я. — От души спасибо. Мы, может быть, с тобой и похожи, вот только знаешь что… За свои ошибки я буду отвечать сама, а не винить в этом других. И не нужны мне твои жертвы! Если тебе со мной тяжело, то поздравляю, я освобождаю тебя от этого груза. Считай, что дочь ты тогда так и не родила.

— Олеся…

Что там «Олеся», я так и не узнала. Громко хлопнув дверью, я выскочила в подъезд.

Лишь когда я вышла на улицу, до меня дошла одна простая вещь: у меня больше не было дома. Не в смысле крыши над головой, а в смысле того самого абстрактного места, куда согласно советским песням должна рваться душа.

Меня трясло, пока, правда, от злости. Было легче ненавидеть весь мир, чем позволить пропасти в душе приобрести размеры Марианской впадины.

Немного побродила по городу, принимая очевидную истину: здесь меня теперь ничто не держит, оставалось только попрощаться и покинуть его навсегда. Было страшно, куда сильнее, чем в шестнадцать, когда я уезжала в никуда, но тогда у меня хотя бы была отправная точка, некий базис, за который можно было держаться в своих мыслях. Теперь же и от моего прошлого остались одни руины.

Написав Алисе краткое смс, что вынуждена уехать, но всегда буду рада нашему общению, я отправилась на автобусную остановку.

За городом было ветрено, ноги проваливались в снег, но я продолжала упорно шагать по нечищенной тропинке. На кладбище я приехала впервые с тех пор, как бабушки не стало. Сначала было слишком тяжело, а потом… потом я уже уехала. Место нашла по памяти, правда, перед этим пришлось поплутать, рюкзак оттягивал плечи, ноги безнадёжно промокли… И опять-таки, чувствовать физический дискомфорт было в разы проще, чем страдать из-за случившегося.

Бабушкины всепонимающие глаза смотрели на меня с чёрно-белой таблички. Скинув шапку плотного снега с деревянной скамейки, плюхнулась на неё.

— Вот я и приехала. Извини, что не сделала этого раньше… Я хотела, правда хотела… Но не могла, — одинокая слеза скатилась по моей щеке, и я шмыгнула. — Просто, понимаешь… Бабуль, почему со мной вечно всё не так?

Мой вопрос так и остался без ответа. Я ещё долго сидела на той скамейке, роняя горькие слёзы и изливая бабушке душу. Даже не столько из-за матери страдала, сколько из-за бессмысленности всех тех стремлений, что были до этого. Наверное, где-то в глубине души я всегда знала, что являюсь для неё лишь тенью былых ошибок, но мне было бы гораздо легче, скажи она мне обо всём сразу и в лицо, а не эти её вечные «Ты моя дочь, и, конечно же, я тебя люблю». Она столько лет дарила мне надежду, которая буквально истощила меня.

— Правильно говорят, — продолжала жаловаться я бабуле, — уходя — уходи. А не вот так… Я же искренне считала, что просто недостаточно хороша для неё, что вечно всё делаю не так.

Поток моих сбивчивых изъяснений закончился лишь с наступлением сумерек, когда я уже и плакать толком не могла, лишь судорожно всхлипывала через каждое слово:

— Мне так тебя не хватает, слышишь?! Ну почему в жизни всё несправедливо! Ты мне так нужна, а тебя нет. Ты бы обязательно научила меня тому, как надо любить его… Арсения. А вдруг я не справлюсь? Вдруг опять всё испорчу? Бабушка, мне так страшно!

Поток моих изъяснений подошёл к концу, и я словно вновь вернулась в реальность, где я сидела на зимнем кладбище, замёрзшая, голодная и одинокая.

Стало страшно. По-настоящему страшно. Вокруг была пустота, если не считать могил, тишина, нарушаемая лишь завываниями ветра, и надвигающаяся темнота.

Я подскочила на ноги и быстрым шагом отправилась в сторону выхода. Идти было тяжело, то и дело проваливалась в сугробы, заледенелые ноги плохо слушались меня, а паника накатывала удушающими волнами. Вдруг пришло осознание, что я даже не знаю, до которого часа ходят автобусы! Сердце бешено забилось в груди, ребёнок внутри меня вторил ему, пару раз ощутимо толкнувшись, должно быть сердясь.

Спасла меня неожиданная трель телефона, раздавшаяся из кармана.

— Ты где?

— На кладбище.

***

Игорь перестал орать на меня только на подъезде к гостинице. Я сидела на заднем сиденье, сжавшись в комок и кутаясь в плед, который нашёлся в багажнике машины. Куртку и ботинки он с меня стянул, стоило мне только забраться в салон.

— У тебя вообще инстинкт самосохранения не работает! Знаешь, в чём твоя проблема? Ты ни о себе не думаешь, ни об остальных!

Я не защищалась. Да и смысл? Ведь он был прав. Вот только это была одна из моих проблем, которая тонула в общем океане моего отчаяния.

В гостиницу он занёс меня на руках и, не останавливаясь, велел администратору принести нам в номер горячий ужин. Ключевский был в ярости, я ощущала её в каждой клеточке его напряжённого тела.

Когда мы оказались в номере, первым делом Игорь запихал меня в душ. Я долго стояла под горячими струями воды, не чувствуя ничего.