Тридцать три несчастья - Марина Константинова

— Я и сам хотел бы это знать.

Александр Владимирович снял халат, аккуратно сложил его и повесил на спинку кровати. Попрощавшись со всеми, он вышел из палаты и направился к выходу. К Любови Николаевне он не заглянул, решив ближе к вечеру навестить и мать, и сына.

Быстрицкий его уже ждал. Он расстелил перед собой на столе плотный лист бумаги и вычерчивал на нем некую схему, состоящую из кружков и стрелок. В центре этого полотна он поместил круг, начертав там крупными буквами: Воронов Кирилл Анатольевич. От этой надписи в разные стороны расходились векторы к фамилиям Чикина, Николаева, Ревенко, Галушко.

— Резвишься, дитя? Марининой начитался? — спросил Клюквин, окинув взглядом это «произведение». — Лучше бы делом занимался.

— Зря вы так, Александр Владимирович. Может, конечно, и ерунда, но помогает сосредоточиться.

— И какие выводы?

— Да сами посмотрите, — Быстрицкий склонился над чертежом. — У всех фигур общий знаменатель. Кирилл Воронов. Ведь он со всеми знаком.

— Поразительная догадка. А что еще интереснее, все наши фигуранты тоже друг с другом знакомы.

— Напрасно смеетесь. И вы, между прочим, в точку попали. Пальчики, которые Якушкин снял в банке с компьютера Воронова, везде у Николаевой присутствуют — и у бабки на Новослободской, и в Беляеве. А вот у Чикиной — ни одного.

— Вот, значит, как. Это что же, выходит, Воронов у Николаевой отсиживался? Интересно, до самого убийства или… Слушай, Серега, как бы образец голоса Воронова раздобыть? Соседям дать послушать. Ведь накануне Николаева ссорилась с каким-то мужчиной. Не исключено, что это был наш Кирилл Анатольевич.

— Ну, я не знаю… Может, у Любови Николаевны записи есть какие?..

— Постараюсь выяснить… А у Никиной, стало быть, ничего?

— Абсолютно. Все облазили. Нету. Соседям и матери фото предъявили, но его никто не опознал.

— Так, ладно. Есть что-нибудь еще?

— Да. Я тут кое-что раскопал.

— Рассказывай. Я только кофейку замастырю.

Клюквин достал из ящика стола свою бульонную кружку, налил в нее из пластмассовой бутылки отстоявшуюся воду и врубил кипятильник.

— Так вот, — продолжал Быстрицкий. — Интересный фактик всплыл. Два года назад у нашего Галушко на Шереметьевской таможне произошел инциндент.

— Инцидент, — машинально поправил Клюквин.

— Короче, неприятность у него вышла…

Зазвонил внутренний телефон. Сережа поднял трубку:

— Быстрицкий. Да… Кто?.. Пропустите, пожалуйста.

Сережа удивленно взглянул на Клюквина и, почесав в затылке, озадаченно произнес:

— К нам идет господин Былицкий.

— Кто-кто? — не понял Клюквин.

— Антон Никитич Былицкий собственной персоной.

— Это ревенковский артист, что ли?

— Он самый. И с ним за компанию Игорь Матвеевич Мокеенко. Звезды изволили пожаловать.

— Вот и славно, а то у нас в деле что-то маловато знаменитостей.

Вода закипела, Клюквин выдернул из розетки кипятильник и насыпал в кружку кофе.

Раздался короткий стук, дверь приоткрылась, и в нее просунулась нечесаная голова:

— Можно?

— Заходите, коль пришли, — пригласил Клюквин.

Мокеенко неуклюже протиснулся в кабинет, за ним осторожно вошел Былицкий. Оба замерли на пороге, не зная, с чего начать. Мокеенко сопел и мял в руках синюю бейсболку, Былицкий озирался по сторонам, прижимаясь спиной к двери, готовый смыться в любой момент.

— Ну, что же вы, господа артисты? Присаживайтесь, давайте разговаривать. — Клюквин ободряюще взглянул на эту странную парочку и указал на стулья.

Мокеенко решительно прошагал к столу, сел на стул, вольготно развалился, достал из-за уха сигарету и без спроса закурил. Былицкий нехотя подтянулся за ним, но не присел, а остановился рядом с другом.

— Мы по поводу Воронова. Живой он, гад. Вот этот… — Мокеенко мотнул головой в сторону Былицкого, — видел его три дня назад на «Калине».

Клюквин с Быстрицким переглянулись, и Сережа осторожно спросил:

— Вы имеете в виду Кирилла Воронова, мужа вашей руководительницы?

— Его, собаку.

— Продолжайте, пожалуйста. — Сережа подвинул Мокеенко пепельницу. — Это очень важно. Значит, вы, Антон Никитич, три дня назад видели Кирилла Воронова? Уточните, когда именно и при каких обстоятельствах.

Былицкий взмок. Он достал носовой платок и, утирая со лба капли пота, спросил:

— Извините, можно я присяду?

— Разумеется, я вам сразу предложил это сделать, — ответил Клюквин.

Былицкий опустился на свободный стул. Сережа протянул ему стакан воды. Былицкий поднес его к губам, но руки запрыгали, и вода расплескалась. Былицкий передал стакан приятелю, и Мокеенко залпом осушил его.

— Антон Никитич, вы чего-то боитесь? Или кого-то? — спросил Клюквин.

— Да он просто с бодуна. Еле притащил его…

— Заткнись! — истерично взвизгнул Былицкий. — Пусть он уйдет! Уберите его отсюда!

— Да пошел ты… — Мокеенко поднялся и направился к двери.

— Спасибо, Игорь Матвеевич. Мы вас позовем. Вы пока не уходите. — Сережа вывел его в коридор.

Былицкий, скрепив длинные руки замком под коленками, молча раскачивался на стуле. В кабинете воцарилась тишина.

— Итак… — начал Клюквин.

— Да боюсь я его, боюсь! Наверняка это Кирилл девок грохнул. А я его засветил. Он же узнал меня!

— Откуда такие дикие предположения? — спросил Быстрицкий.

— Дикие?! — вскочил Былицкий. — Да все только об этом и говорят! Лизка с Ольгой его любовницами были. Лизку пришили, и Воронов сразу исчез. Кто тогда, если не он?

— И все-таки, Антон Никитич, расскажите о вашей встрече, — попросил Клюквин.

— А?.. Что?..

Былицкий потянулся к стакану, Сережа предусмотрительно плеснул воды до половины, но Былицкий этого не заметил.

— Я на почтамт шел, на Калининском. Вот черт, как он теперь называется?

— Мы поняли, продолжайте.

— Ну да… Сегодня какое число?

— Седьмое августа, — ответил Быстрицкий.

— Во, как раз третьего числа дело было. Я хотел отцу перевод отправить, в Ревду, это под Свердловском. То есть под Екатеринбургом. Болеет он у меня, инфарктник. Рекламу озвучил, думаю, мадам, ну в смысле Любовь Николавна, ей теперь не до меня, авось прохиляет. Дали сто баксов, ну и решил полтинник отцу отправить. Болеет он, уже второй инфаркт…