Русалка и миссис Хэнкок - Имоджен Гермес Гауэр

– «Для нас»! – передразнивает Полли и выразительно закатывает темные глаза, не замечая, как трудно Симеону сохранять спокойный тон.

– Неплохие условия жизни, уважительное отношение. У меня есть друзья, которые, если вы с ними познакомитесь…

– Я не собираюсь с ними знакомиться, – отрезает Полли. – Если ты своей жизнью недоволен – ради бога, пускайся на поиски лучшей доли. Кто я такая, чтобы удерживать тебя, если тебе хочется присоединиться к огромному множеству своих соплеменников и жить исключительно среди них. Не вижу, в чем здесь преимущество. Я желаю общаться с самыми разными людьми…

– …Белыми людьми…

– …И чтобы они обо мне судили только по моим личным достоинствам. Чтобы они беседовали со мной, узнавали меня ближе и проникались ко мне уважением благодаря свойствам моей натуры, а не по какой-то иной причине.

– Но вы навсегда останетесь для них просто диковиной.

– Это лучше, чем примкнуть к толпе. Спасибо за великодушное предложение, сэр, но один горемыка другому не помощник. В противном случае все мы – девушки, здесь работающие, – вели бы совсем иную жизнь.

– В нас силен дух товарищества, – возражает Симеон. – Общение с людьми, понимающими наш жизненный опыт, немалого стоит.

– Но никто ничего не понимает, – твердо отвечает Полли. – Какие обстоятельства твоей жизни сравнимы с обстоятельствами моей, скажи на милость? Если ты считаешь, что цвет нашей кожи – или общие предки, от которых мы, по твоему мнению, происходим, – каким-то образом нас с тобой связывает, значит ты еще глупее, чем я думала. – Она снова склоняется над сундучком со своими скудными пожитками и водружает на нос очки, после чего бесстрастно взглядывает на лакея. – Благодарю тебя, Симеон, можешь идти.

Он пристально смотрит девушке в глаза и подчеркнутым движением кладет бумажку на умывальный столик.

– Спасибо, что уделили мне время.

Полли сидит совершенно неподвижно, пока он выходит из комнаты. Когда он начинает спускаться по ступенькам, она прижимает руку к бьющемуся сердцу. Убедившись же, что Симеон ушел, она встает и накрепко запирает дверь.

* * *

Горе мне!

Когда-то я была – мы. В темной морской пучине, недосягаемой для солнечного света, каждая из нас слышала призывные крики сестер – и тогда понимала, что жива. Далеки, безмерно далеки были мы друг от друга, словно разделенные вечностью, но поющие наши голоса сливались и сплетались, вольно разносясь вокруг. Каждая наша мысль облекалась в свою особую хоровую гармонию: всякое изречение встречало понимание и получало ответ; все услышанное порождало сердечный отклик. Какие бы пространства ни лежали между нами, мы были единое целое и наши голоса текли слаженным многоструйным потоком, достигая слуха утонувших моряков. Мы завладевали всем, что опускалось на дно. Мы устремлялись ко всякой жертве моря, и пение наше нежно обволакивало трупы, чьи руки простирались вверх, будто все еще пытаясь ухватиться за что-то; мы вплывали в пробоины кораблей и вместе с рыбками-прилипалами медленно скользили над захваченными трофеями.

Мы тщательно обследовали все, что нам досталось, и перешептывались через водную толщу:

…здесь человек, завернутый в парусину

…здесь разбитый корабль

…здесь цепь, несомая течением

…здесь тела детей, жестоко испоротых

…здесь кровь повсюду клубится

И мы знали обо всем, решительно обо всем, что творится в царстве воды.

А ныне я одна. Совсем одна. Как такое случилось? Я заперта в какой-то тесной глухой камере. Я кричу, и крик мой не разносится, но тотчас возвращается ко мне. Он замкнут здесь со мной, и посредством него я исследую пространство, где нахожусь, но на самом деле и пространства-то никакого нет. Я будто в непроницаемом пузыре, или прочно заколоченном ящике, или наглухо закрытом трюме, куда звуки извне не проникают. Я вообще ничего не слышу и не могу спросить своих сестер, что происходит и как мне быть. Ибо они не знают, где я, и я здесь одна-одинешенька.

Я кричу, но в ответ тишина.

Я кричу – и слышу лишь собственный голос.

Январь 1786

Полли и Нелл, вызванные отмечать Двенадцатую ночь в огромный особняк на Портленд-сквер, прибывают туда после полудня в самом веселом и словоохотливом настроении. Волосы у них еще утром были уложены в затейливые прически под надзором миссис Чаппел, и девушек чрезвычайно забавляет хруст и шуршание коричневой бумаги, в которую они целиком завернулись перед выходом, дабы нарядные платья не пострадали во время поездки. Молодые люди, общим числом четырнадцать – шумные, восхищенные прекрасными юными дамами, но пока еще даже и не помышляющие до них дотронуться, – высыпают в холл поприветствовать гостий, подобные в своем благопристойном возбуждении своре хорошо выдрессированных охотничьих псов. По безотчетному побуждению Элинора порывается тотчас же присоединиться к компании: она высовывается из экипажа, и ее радостное «Эгей!» звонко разносится в морозном воздухе. Но Полли кладет ладонь подруге на руку и говорит кучеру: «Мы не станем выходить здесь, на виду у всей улицы. Нам надобно сначала проследовать в наши комнаты». Она ясно помнит наставления миссис Чаппел: «Не старайтесь выполнять каждую прихоть заказчиков: вы не служанки и не шлюхи. Сразу же откажите им в какой-нибудь малости: это поставит их на место».

– Дайте нам немного времени, чтобы привести себя в порядок, – кричит Элинора, когда экипаж проплывает мимо окна, за которым теснятся лица родовитых господ, – а потом вы получите наше безраздельное внимание!

И они катят дальше, во двор за особняком.

Дом, куда девушек проводят через заднюю дверь и пустой служебный холл, ничуть не уступает в роскоши заведению миссис Чаппел.

– Даже лучше, пожалуй, – замечает Полли. – Во всем здесь безошибочно чувствуется уточненный художественный вкус, – под каковыми словами она подразумевает, что псевдоантичные статуи, украшающие особняк на Портленд-сквер, высечены из настоящего мрамора, с точным соблюдением всех пропорций.

В доме пахнет гвоздикой, апельсинами, жарящимся мясом и смолистыми ветками, украшающими стены. Из одной из великолепных передних гостиных доносятся возгласы мужчин и взрывы смеха.

– Живее, Нелл, чтобы никто нас не застал в таком виде, – шепчет Полли; и действительно, их бумажные покровы выглядят не только странно, но и весьма непривлекательно.

К ужасу лакеев, которые пыхтя тащат за ними их сундук, девушки с удвоенной скоростью взбегают по широкой лестнице на верхний этаж, где находят две смежные комнаты, для них предназначенные.

– Мне нравится, что здесь есть тихий уголок, где можно уединиться, – говорит Полли, стаскивая с себя бумажное облачение и взбивая прическу.

Лакеи, обливаясь потом, ставят сундук на пол и удаляются.