Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге

Все эти пришельцы — австралийцы, шотландцы, южноафриканцы, индийцы, англичане, евреи из Эрец-Исраэля, киприоты и канадцы — бесцельно слонялись по улицам Бари и не проявляли по отношению к местным жителям ни жестокости, ни ненависти. Мало кто из них был в состоянии оценить сокровища искусства города, никто не имел четкого представления о фашизме, в особенности после прекращения противостояния с Италией, когда война продолжалась только против немцев. Но у всего этого потока мужчин и женщин в военной форме, пришедших из африканских пустынь и привыкших к тому, что мир делится на белых и цветных, вид итальянцев, которые чистили им ботинки и продавали им все свое имущество, вызывал ощущение вульгарной гордости, плебейского превосходства и уверенности в победе. Унижение поверженного народа делало наконец, после стольких лет войны, эту уверенность ощутимой. В этой атмосфере нищеты и хамства скромная и здоровая красота Франчески сияла особенно ярко. Она сидела на деревянной скамейке в трамвае напротив меня, ее ноги сжаты, а колени видны из-под короткой опрятной юбки. На ней была простая, но элегантная блузка в черно-белую полоску, завязанная у горла бархатной ленточкой, и весь ее вид вызвал у меня восхищение и уважение. Я бы не осмелился подойти к ней, если бы в тот вечер не заметил две большие слезы, медленно скатившиеся по ее щекам из-под темных очков. Когда она встала и пошла к выходу, мне, естественно, пришло в голову спросить, могу ли я ей чем-нибудь помочь. Подобный вопрос, заданный женщине незнакомым британским солдатом, мог бы быть в то время понят во вполне определенном смысле. Она, казалось, несколько опешила, но — то ли потому, что я обратился к ней по-итальянски, то ли потому, что она была не в силах перенести тяжесть своих проблем, — она ответила не раздумывая. Ее четырехлетняя дочь заболела менингитом. Врач сказал ей, что у союзников есть новое лекарство, кажется пенициллин, которое может спасти ее девочку. Она потратила весь день на поиски кого-нибудь, кто мог бы найти это лекарство. Теперь она едет к врачу сказать, что ее усилия оказались тщетными. Безо всякой уверенности в том, что смогу ей помочь, я сказал, что, возможно, мне это удастся. Мне было стыдно за свою радость от того, что я установил контакт со столь привлекательной женщиной. Не зная, что предпринять, я пошел в Еврейский солдатский клуб, она шла за мной с осторожной доверчивостью бездомной собаки, внезапно нашедшей себе покровителя.

Еврейский солдатский клуб теоретически был открыт для военных любого вероисповедания, но посещался в основном добровольцами из Эрец-Исраэля, которых более всего привлекали сэндвичи с сыром. Несколько еврейских женщин-беженок, куда более голодных, чем мы, готовили огромное количество этих сэндвичей с десяти утра до десяти вечера. Здесь же работало двое местных молодых итальянцев — их единственным занятием было убирать со столов и наполнять водой обросшие накипью титаны для приготовления чая и кофе, которые были здесь гораздо вкуснее, чем в других местах, потому что в Еврейском клубе в воду не сыпали соду, поскольку, как предполагалось, сода снижала сексуальные позывы солдат. В отличие от других клубов, здесь пили гораздо меньше пива и предпочитали газированную воду — самый популярный напиток в среде евреев Эрец-Исраэля. Кстати, согласно популярному анекдоту, это был один из способов распознать на поле боя еврея. Итальянцев, англичан, немцев узнавали потому, что они просили соответственно «aqua», «water», «wasser»[98], а евреи из Эрец-Исраэля — газоз. Еврейский солдатский клуб был обставлен очень бедно. Возле окна стояло испорченное радио. Расстроенное пианино оживало под руками то хороших, то плохих музыкантов, игравших обыкновенно песни про еврейских пионеров, которые осушали болота в Эрец-Исраэле, и другие ностальгические мелодии из Восточной Европы. В этих случаях солдаты из Эрец-Исраэля скучивались вокруг пианино и пели песни, которые выходцы из других стран пытались с большим энтузиазмом мычать. Но это случалось нечасто. Главным занятием в этой насквозь прокуренной комнате были политические дискуссии. Здесь, в Бари, оживали идеологические споры сионистского движения, сюда же с опозданием в несколько недель доходили сплетни из тель-авивских кафе и кибуцных собраний. Все дискуссии заканчивались неизменным вопросом: что будет в Эрец-Исраэле после войны? И у каждого, естественно, было на этот счет свое мнение. В дальнем конце самой большой комнаты клуба была коричневая дверь, всегда полуоткрытая, но никто не осмеливался входить туда без разрешения. Эта дверь вела в комнату, обставленную еще беднее, чем другие, и служившую для заседаний «комитета».

Никто не знал числа членов этого комитета. Это были люди сержантского состава разных еврейских частей, стоявших в этом районе, изредка к ним присоединялись никому не известные гражданские лица, прибывшие издалека. Они представляли разные политические течения ишува и их подпольные военные организации: Хагана, Эцель, Лехи. Дома, в Эрец-Исраэле, они боролись друг с другом и предавали; в Бари они сотрудничали в атмосфере полной взаимной подозрительности — заключали союз, продиктованный необходимостью работать вместе для евреев, которые ускользнули из лап нацистов. В этой комнате люди засиживались каждую ночь допоздна. Там принимали решения, в результате которых военные грузовики, полные одеял и продовольствия, мчались по дорогам Южной Италии, организовывались тайные проходы через линии войск и со спокойной совестью строились козни против англичан по принципу: воевать против немцев, как будто нет Белой книги, и бороться с Белой книгой, как будто немцы не существуют.

Я не принадлежал ни к одной из этих групп. Нашивка разведывательных служб на моем берете и недавно полученные крылышки парашютиста делали меня если не подозрительным субъектом, то, по крайней мере, неподходящим для вхождения в круг избранных. Но два или три раза мне удалось принести комитету деньги, конфискованные мною у немецких или фашистских агентов, и это давало мне право попросить сейчас если не помощи, то совета. К моему удивлению, помощь была предоставлена в виде нацарапанной пожилым членом комитета записки, адресованной медсестре полевого госпиталя, который находился за городом, по дороге в Барлетту. «Ее зовут Сарра, Сарра Бауман, — сказал он мне, под мигнув, и добавил: — Наилучшие пожелания дочери, а тебе — успеха с ее мамой». Я покраснел до ушей. Нельзя было просить подвезти Франческу в военной машине. Я нанял экипаж, запряженный лошадью еще более сонной, чем кучер, который явно был удивлен и адресом, и странным молчанием пары, сидящей за его спиной. Лошадь двигалась медленной трусцой, наш диалог, и без того смущенный, сделался еще труднее, потому что спустился вечер, стало холодно и пошел дождь. Через полчаса мы приехали. Франческа успела рассказать, что в 1938 году она вышла замуж за югославского инженера, а незадолго до немецкого вторжения в 1941-м родилась ее дочь. Через год они ушли в подполье. Усташи[99]схватили ее мужа в тот момент, когда он вышел на поиски еды, пытали его и убили. Партизаны переправили Франческу с дочерью сперва в штаб-квартиру Тито на остров Лисса, а потом на континент. Хорошо зная английский и итальянский, она работала секретаршей в портовом офисе союзников. Ее история была похожа на многие другие, те же насилие и горе.