Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге

Для всей страны это были дни большого напряжения и надежд. Англичане прорывались к Триполи, американцы высадились в Северной Африке. Конец войны внезапно стал казаться близким, а поражение Германии и ее союзников — неизбежным. В нашем отделе много говорили о будущей политической системе Италии, которая сменит фашистский режим. Постоянно произносились имена незнакомых мне людей. В наших комментариях упоминались названия политических групп, таких, как «Народная партия», «Коммунистическая партия», «Справедливость и свобода», — которые казались мне столь же нереальными, как лангобарды или Бурбоны, правившие Италией столетиями ранее, о них мы учили в школе. Только Иза Миели, которая выглядела более возбужденной из-за политических событий и прогнозов, чем остальные, проявила интерес к моему эмоциональному состоянию. Однажды к вечеру, когда мы с ней шли по дорожке от церкви Тайной вечери к Сионским воротам, она вдруг спросила: «Твоя подружка не дает тебе покоя?» Я вспыхнул и покраснел до ушей, но был благодарен ей за предоставленную возможность открыться. Во мне росла потребность поделиться своими тревогами, страхами, страстью первой любви и в то же время объяснить, почему я так сержусь на Беренику. Только я начал отвечать Изе, как сразу же почувствовал, насколько трудно мне описать Беренику — вовсе не потому, что я мало знал о ее жизни, а из-за странных, загадочных аспектов ее личности и из-за таинственности, которая, как я чувствовал, окружает ее. Все, что мне удалось сказать Изе, так это то, что я связался с девушкой, которая так вскружила мне голову, как еще со мной не случалось.

Мы прошли через Сионские ворота и поднялись по крутым ступеням на самый верх бастиона, чтобы полюбоваться закатом. Иза сидела в нише между массивными зубчатками с бойницами. Ее маленькая, хрупкая фигурка, еще более сжавшаяся после болезни, которая вскоре свела ее в могилу, растворялась в тенях наступающей ночи. Она не задавала вопросов, но своим молчанием побуждала меня говорить. Я рассказал ей, как встретил Беренику, рассказал о том, что узнал о ее кибуце и о проблемах, связанных с ее «женихом». Я старался объяснить, почему мне казалось, что она отличается от других девушек, в особенности от Анны-Марии, причем поймал себя на том, что именно о ней я ни разу не подумал с того дня, как моя нога впервые ступила на Землю Израиля.

Анна-Мария училась в лицее, когда мы впервые встретились в 1937 году в Алассио, в теннисном клубе, принадлежавшем англичанину, если я не ошибаюсь, по имени Беннет, которого ни санкции Лиги Наций против Италии за вторжение в Эфиопию, ни фашистская пропаганда против «предательского Альбиона» не заставили покинуть Италию. Я не особенно любил теннис, предпочитая ему фехтование и верховую езду. Но в фашистские времена теннис был в моде, и именно в этом клубе меня привлекали две вещи — намасленные тосты и Анна-Мария, открывшая мне много теннисных секретов: как держать ракетку под нужным углом, как правильно произносить по-английски некоторые формулы, казавшиеся мне смехотворными, как, например, «play»[95]и «ready»[96], без которых не полагалось начинать игру.

С Анной-Марией было легко. Она хохотала над всем, что я ей рассказывал о школьных учителях, о лошадях, на которых скакал во время летних каникул в Альпах, о том, как Аннета изображала испуг, когда я внезапно прыгал на нее из-за двери, надеясь, что она выронит из рук тарелку или стакан. Сидя с Анной-Марией на зеленой скамейке клуба в тени изгороди, обласканный средиземноморским бризом, я мог говорить о чем угодно без смущения и скуки.

Спустя год после этого, в 1938-м, когда вышли антисемитские законы, я вернулся на неделю в Алассио погостить у своей тетки, жившей неподалеку. Естественно, я побежал в теннисный клуб искать Анну-Марию, чтобы сыграть с ней в теннис в том месте, куда евреям еще был доступ, поскольку это была частная земля. Анна-Мария приехала в Алассио на две недели раньше меня. Она была рада встрече, и ее общество стало для меня просто незаменимым. Я поджидал ее по утрам, когда она возвращалась с утреннего плавания, и после обеда, когда она приходила играть в теннис. Похоже, что перемена моего статуса ее ничуть не занимала. Я не обсуждал с ней этого вопроса, но не представлял себе, чтобы она не была в курсе дела, а тот факт, что она продолжала общаться со мной как ни в чем не бывало, делало ее дружбу еще ценнее. Когда я, к примеру, сказал, что моя семья переехала из Фриули в Пьемонт и что я буду жить у бабушки в Турине, чтобы продолжать обучение, она искренне обрадовалась и предложила играть в теннис в штаб-квартире фашистской партии, где были лучшие корты в Турине. Я не ответил, сказав себе, что либо Анна-Мария не знает об антиеврейских законах, либо она не знает, что я еврей. Я слишком боялся подвергнуть опасности наши отношения, объяснив ей ситуацию в итальянском обществе, в которую фашистские законы загнали меня. До конца каникул я продолжал вести себя так, будто ничего не изменилось, надеясь, что ее неведение будет длиться вечно. За день до моего отъезда мы сидели на скамейке, тяжело дыша после яростного матча, и тянули лимонад через соломинку. «Как ты думаешь, будут ли в состоянии такие люди, как мистер Беннет, защищать Британскую империю от атаки итальянской армии?» — спросил я. «Почему ты задаешь такой вопрос?» — с удивлением спросила она в свою очередь. «Потому что, — ответил я с абсолютно бессмысленной логикой, — я могу через год уехать в Палестину, а Палестина — часть Британской империи». — «И какого черта тебе понадобилась Палестина?»

Я объяснил ей, что как еврей я больше не имею права учиться в итальянской школе, что мой отец потерял работу и что я просто вынужден эмигрировать. Поэтому я подумал, что лучше всего мне поехать туда, где никто не сможет преследовать меня за преступление родиться евреем. Анна-Мария слышала дома о расистских законах, но не связала их ни со мной, ни с кем-либо из своих знакомых. Она не могла понять, что «эти из Рима» хотят от меня. Никто в Италии не мог отличить еврея от нееврея. Отец объяснил ей, что такой проблемы никогда в Италии не существовало, что Муссолини был вынужден пойти навстречу Гитлеру. В любом случае Анна-Мария не понимала, каким образом эти законы могут повлиять на наши отношения. Мы не имеем ничего общего с политикой, мы оба члены организации «Фашистская молодежь», и ей кажется абсурдным, просто немыслимым, чтобы мне не позволили тренироваться на кортах фашистской штаб-квартиры в Турине. Ну а если это действительно так, то мы найдем где-нибудь частные корты. Она сказала это немного рассерженным тоном, сидя на скамейке и упершись в нее пятками, а коленками — в подбородок, и между коленками она держала бутылку с лимонадом и выдувала в нее пузыри. Мы пообещали друг другу встретиться в Турине. Она жила недалеко от вокзала, я же в бабушкиной квартире, совсем близко от нее.

Начался учебный год. Я пошел учиться в еврейский лицей, основанный в страшной спешке туринской общиной для еврейских подростков, внезапно выброшенных из общественных учебных заведений. Спустя несколько дней я решил позвонить Анне-Марии. Она подошла к телефону и в явном смущении ответила, что ужасно занята. Я настаивал, и мы договорились встретиться в галерее около ее дома тем же вечером. Мне было неловко из-за того, что я практически вынудил ее встретиться, и поэтому чувствовал себя пристыженным. Но ведь я всего-навсего хотел сказать ей, что это наша последняя встреча, потому что я понимал, как трудно будет ей поддерживать отношения с евреем. Мне хотелось, чтобы мы расстались друзьями, и я должен был сказать ей, что решил уехать из Италии, увезя с собой память о нашей дружбе и об Италии, где хотя бы среди молодежи моего возраста не делают различия между евреями и неевреями и не разделяют мнений «тех из Рима». Я хотел, чтобы наша дружба, которая явно начинала превращаться у меня в юношескую любовь, полную романтических фантазий, стала бы выражением нашего общего секретного бунта против разлучившей нас несправедливости, символом надежды, который я смогу нести в себе, чтобы сохранить свою связь с прошлым, где бы я ни был.