Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге

Меня безумно влекло к Анне. Она была старше меня лет на десять, если не больше, и к ее женскому очарованию было примешано, казалось мне, нечто материнское. Я искал любую возможность встретить ее на работе, но мне не хватало смелости подойти к ней за пределами монастыря. Я испытывал к ней детскую страсть и чувствовал стеснение, страх, но странная фамильярность позволяла мне садиться рядом с ней в буфете, поджидать ее у дверей мониторного зала, чтобы сопровождать ее в магазин, где можно было дешевле купить пиво и местный шоколад. Роберт присоединялся к нам, всегда элегантный, уверенный в себе и пользующийся любой возможностью, чтобы развить перед Анной свои антисионистские теории, и моя сконфуженная реакция говорила ему о том, что ему удалось разгромить мою политическую веру. Анна предпочитала переводить разговор на религиозные темы. Похоже, она чувствовала постоянную необходимость объяснять мне причины своего крещения. Она нападала на иудаизм, но не на евреев, словно хотела защитить светский сионизм, который порвал с еврейской традицией и провозгласил право евреев освободиться от бремени Закона. Для нее это был процесс коллективной ассимиляции, который неизбежно приведет первую в современной истории еврейскую общину к христианству. Этот тезис приводил в ярость ее друга Роберта, хотя он и пытался скрыть свое раздражение за недоговоренностью, формулируемой на языке Шекспира. Сионисты, говорил он, даже обращенные в христианство или в ислам, останутся в чем-то евреями, если им предоставить автономию. В Палестине их политические убеждения навсегда останутся для него не чем иным, как новой трусливой формой европейского колониализма. Его лицо становилось серым, когда Анна парировала тем, что арабы тоже, даже те из них, которые были христианами, в душе остаются мусульманами и не в состоянии достичь того уровня морали, которого достиг в пустыне древний иудаизм. Если бы евреи приняли идеи Христа, они могли бы стать истинным светочем человечества. Христианизация сионизма возвестит окончательное спасение.

Роберт и Анна не сходились ни в чем, кроме утверждения о лживости религий, в лоне которых они родились. Оба они ненавидели веру своих отцов со страстью неофитов: она крестилась, а он стал поклоняться британскому образу жизни. Обоим доставляло особое удовольствие объяснять друг другу — и косвенно мне — предрассудки религий, от которых они отказались. Анна развенчивала иудаизм бесстрастным профессорским тоном, как будто описывала окаменелость в музее, — мертвая цивилизация, похороненная в толще веков, у которой нет никакой связи ни с еврейской жизнью, бурлящей вокруг, ни с варварскими деяниями, которые не прекращаются в большинстве христианских стран Европы. Она вещала против иудаизма, и глаза ее были устремлены куда-то вдаль, а расстегнутый воротничок блузки обнажал пульсирующую ямку между ее ключиц. В эти моменты я бывал сражен ее исключительной красотой и испуган холодностью выражения ее лица, ее бесстрастной логикой и отсутствием чувства. Глубоко в ее душе, но иначе, чем в моей, был запрятан кусок льда, и это не давало никаким эмоциям прорваться наружу.

Однажды ближе к вечеру, когда мы стояли с ней вдвоем на крыше монастыря, я набрался смелости спросить у нее, что заставило ее креститься, и сказал, что это интересует меня, поскольку моя мать пошла тем же путем. Она не ответила. Небо уже покраснело, в полупрозрачном воздухе несколько неугомонных птиц кружили вокруг деревьев. На стенах Старого города отражался темно-багровый свет умирающего дня. Невидимая рука дернула за язык колокола на отдаленной церкви, и до нас донесся их звон. Я спросил у Анны, было ли крещение способом избавиться от ярма иудаизма или это был способ стать непохожей на других. Анна хранит молчание, ее тонкие губы чуть сомкнуты, рука сжимает перила, а большой и указательный пальцы другой руки теребят пуговицу на блузке. Сам тот факт, что она меня слушала, казался мне доказательством того, что мне наконец удалось установить с ней настоящий контакт и, может быть, растопить немного льда в ее душе. Когда после долгого молчания она ответила мне, ее глаза по-прежнему смотрели куда-то вдаль, но выражение лица переменилось: теперь ее лицо напоминало мне портреты святых, стоявшие на столике возле кровати Аннеты. «Я стала христианкой, потому что верю в чистоту платонической мысли», — быстро ответила она и ушла. Через много лет я вспомнил этот ответ. Тогда я его не понял, у меня лишь было ощущение, что я ушибся головой о статую, у подножия которой, как у идола, лежали обломки чувства.

С того дня Анна избегала дискуссий на религиозные темы, обращая все стрелы против Роберта. Она продолжала говорить ему с глумливой улыбкой, что он новообращенец, но не в божественную, а в мирскую веру, в культурные ценности Европы, где он получил образование. Все в нем, от одежды до идей, импортировано или подвержено влиянию Запада. Он стыдится, говорила Анна, своей древней ассирийской христианской семьи и не хочет, чтобы ему напоминали, что он принадлежит к общине, которую мусульмане почти целиком истребили в Ираке в начале тридцатых годов, а англичане спасли, мобилизовав уцелевших во вспомогательные войска империи. Здесь лежала основная причина ненависти Роберта ко всему мусульманскому и его безграничного восхищения всем английским. Но поскольку он не может быть ни мусульманином, ни англичанином, он обманывает себя романтической идеей арабизма, привезенной из Англии. Это позволяет ему исповедовать туземный национализм, не скрывая своей вражды к исламу, а его отвращение к сионизму обратно пропорционально восхищению британской культурой. Анна была права, Роберт едва переносил ее правду, в особенности высказанную в моем присутствии. Мне было трудно понять, как столько комплексов могут сосуществовать в одном человеке. Но Роберт представлял собой арабский вариант многих знакомых мне евреев: фанатичный националист, он не принимал религиозных традиций своего народа; преследуемый неотвязной потребностью выражать свою ненависть к британскому колониализму, он в то же время был очарован всем британским. Его арабизм принял экзотическую форму, которая, как он надеялся, вскоре положит начало сосуществованию арабского и английского. Он не мог признать того, что Анна постоянно говорила ему: арабские националисты вроде него первыми пострадают от исчезновения британского колониализма с Ближнего Востока. Мусульмане захватят власть и будут преследовать все меньшинства в землях ислама. В Палестине здравый смысл и общие интересы должны объединять христиан и евреев для сохранения британского присутствия. Вместо этого они воюют, по прямо противоположным причинам, против своего естественного союзника, Великобритании. Роберт со смехом отмахивался от подобных разговоров, в точности как многие знакомые мне евреи-фашисты в Италии, которые не хотели слышать неприятную правду.

Взаимоотношения с Анной, еврейкой, крестившейся, чтобы осуществить свою мечту о чистоте и интеллектуальной ясности в запутанном мире пылающих страстей, возможно, были для этого араба-христианина попыткой залатать свою личность. Потом он оказался в одной из вооруженных арабских банд в войне против евреев в 1947–1948 годах. Анна отказалась эвакуироваться из христианского квартала Иерусалима, и ее нашли изнасилованной со вспоротым животом в тот день, когда евреи в Старом городе сдались возглавляемому британскими офицерами Арабскому легиону трансиорданского короля Абдуллы.

Береника не была красавицей. Во всяком случае, на фотографии она выглядела красивее. Ее широко расставленные глаза не выглядели такими грустными, как на снимке, и она была подстрижена слишком коротко. Ее белая хлопчатобумажная рубашка, которую женщины в кибуцах носили по субботам, напомнила мне униформу девушек молодежного фашистского движения. Плечи Береники были слегка наклонены вперед, и ее тело казалось из-за этого изогнутым, что контрастировало со сдержанной, хорошо контролируемой страстью, выраженной каждым ее движением. Эта чуть вогнутая линия тела вполне соответствовала характеру Береники: замкнутая, но жаждущая действия; готовая принять, но не впустить к себе. Когда я впервые увидел ее, у меня в голове немедленно возник образ детской колыбельки, в которую легко залезть и из которой так же легко выпасть при толчке невидимой руки, — образ, до сих пор сохранившийся в моей памяти, хотя и потускневший от времени, страстей и ран, похожий на силуэты из черной бумаги, которые вырезали голодные художники на ступеньках Лувра. Я, определенно, смутился, внезапно увидев ее перед собой, она сидела за столом с томиком Гете, ожидала меня, чтобы накормить ужином. Меня испугала та сила, с которой запах ее духов пробудил во мне желание. Она должна была почувствовать это, и с первого момента между нами возник двойной диалог, состоящий из банальностей и глубоко запрятанных эмоций, механических жестов и взглядов украдкой. Это был, как часто случается между молодыми людьми, чувственный танец двоих, которые одинаково тянутся друг к другу, но не способны выразить свои эмоции.