Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге

Береника терпеливо слушала меня, иногда отпуская короткие реплики вроде: «Ну и дураки же твои рыцари-крестоносцы» или: «А что же хорошего сделали для человечества отшельники?» В других случаях она вежливо объясняла, что я нахожусь в плену фантазий, и слегка журила за то, что я не способен понять, что живу в двадцатом веке. Однажды она чуть не закричала на меня: «Помни, что ты еврей и твой долг — требовать от мира справедливости и возмездия, ты не мальчишка-паж при дворе феодала, который только и ищет случая проткнуть шпагой мавра или еврея!» — и дала понять, что если мы хотим продолжать наши взаимоотношения, то мне надо усвоить: она принадлежит своему кибуцу, своей партии, своему народу больше, чем самой себе. Эта война не похожа на ту, в которой воевали наши отцы. Эта война должна положить конец всем войнам. На сей раз недостаточно разгромить врага на поле боя, необходимо вырвать с корнем дерево нацизма и фашизма, выросшее на почве капитализма. Жертвы, которые сейчас приносит человечество, будут бессмысленными, если из всех ужасов войны не возникнет совершенно новое общество.

Наше государство будет отличаться от всех остальных. Истинная мощь сионистского движения базируется на том, что большинство его участников — люди без корней, которые ищут почву, чтобы в ней укорениться. В этом смысле борьба против арабов и англичан — это не главная цель сионистской революции, которая разрушила древние традиции иудаизма и высвободила энергию, задавленную тысячелетиями молитв и унижений. Мы и есть свои собственные предки, мы строим с нуля жизнь целого народа, создаем новую расу евреев, свободных от культурных хромосом, накопленных страданиями поколений. Физическая изнуренность наших людей может — и должна — укрепить дух всего народа.

Когда Береника произносила эти фразы, ее голос становился резким и металлическим и выражал сухую ненависть к вещам материальным, в том числе к ее собственному телу, которое удерживало ее дух в кандалах, а также страстное желание отомстить чувствам, бурлящим в черной бездонной пучине ее страстей. Меня всегда поражала ее сдержанная, необъяснимая ярость, а временами даже пугала. В таких случаях наши беседы превращались в монологи, которые заставляли меня думать, что я стою в одиночестве в мирной тени олив, красоты которых Беренике не было дано почувствовать. Она ее не замечала так же, как не замечала роящихся мух, заставлявших лошадей бить копытами землю.

Тем временем день бежал за днем, и мы оба знали, что момент нашего расставания близится. Газеты сообщили о формировании новой вспомогательной женской транспортной части. Береника вступила в нее добровольцем, а меня послали в Каир, но уже не диктором подпольной радиостанции, а в подразделение разведки, которое готовило высадку союзников в Сицилии. Мы оба были расстроены этим, но одновременно чувствовали облегчение. Наши взаимоотношения стали слишком сложными, искусственными и нереальными, а физическая связь давала сбои и временами становилась болезненной. Я предложил Беренике проститься последней верховой прогулкой.

В половине восьмого утра нас ждали две накормленные и оседланные лошади, которых я заказал накануне в конюшне Абу Селима у Яффских ворот. Это были две белые в черных яблоках кобылы, неспособные шагать спокойно и вспотевшие уже после первого километра. Всю ночь лил дождь, и каждый комочек иссохшей после летних месяцев земли наконец заблестел влагой. Неподкованные копыта лошадей мягко ступали по влажным тропкам, придавливая там и сям торчащие сухие стебли дикого овса. Мы двигались медленно, я впереди, Береника сзади, наслаждаясь свежим воздухом, утренним солнцем и пением птиц, щедро разбрасывая вокруг себя мысли, не дающие покоя в тишине утра, такого же молодого, как наши тела. Когда мы подошли к вади, я пропустил Беренику вперед, чтобы ей не пришлось сдерживать лошадь, которой не терпелось пуститься вскачь. Она пришпорила лошадь в галоп, и я с грустью и вожделением смотрел вслед копне каштановых волос, развевающейся по ветру. Вдруг я увидел, что ее лошадь резко свернула в сторону и Береника, выброшенная из седла, уцепилась за гриву животного, которое, на счастье, немедленно остановилось. Недалеко от нее стоял, подняв руки, арабский пастух и угрожающе размахивал палкой. В ту же секунду я, не раздумывая, с силой ударил его хлыстом, кажется по спине. Только потом я понял, что случилось. Береника чуть не врезалась в стадо коз, и арабский пастух побежал вперед, чтобы предупредить ее и остановить лошадь. У него не было никаких дурных намерений, и я ударил его без всякой причины. Я даже не успел извиниться, потому что он в страхе убежал. Тем временем Береника поднялась с земли, вся в бешенстве, а лошадь, не подозревая о ее состоянии, мирно жевала траву. «Мне ужасно жаль, что так получилось, — сказал я, пытаясь помочь ей снова сесть в седло. — Я думал, он хочет ударить тебя». Береника посмотрела на меня, ее лицо сжалось от гнева, глаза были почти закрыты, и выкрикнула два слова, которые до сих пор жгут меня огнем: «Нацист, нацист!» Развернув лошадь, она направилась в сторону Иерусалима, даже не посмотрев на меня.

Когда мы вернули лошадей в конюшню, мы были совершенно чужими. Абу Селим почувствовал это и не настаивал на нашей обычной чашечке кофе, который он уже приготовил. Мы пошли в город, и он проводил нас удивленным взглядом.

Душ — прекрасное лекарство, подумал я, стоя под струями горячей воды и смывая с себя пот этой кошмарной верховой прогулки. Я твердо решил не требовать от Береники объяснений по поводу такого незаслуженного оскорбления. Этот инцидент, сказал я себе, облегчит наше расставание, а возможно, даже сделает его менее болезненным. Конвой, к которому я был приписан, отбывал в Каир ранним вечером. Я вернусь к себе в квартиру к трем часам, когда Береники наверняка там не будет, выпью чаю с доктором и его женой, рассчитаюсь с ними и попрощаюсь. Я почувствовал прилив энергии и вспомнил одного из своих итальянских учителей, который на уроке истории объяснял, что римляне завоевали мир благодаря своей водной терапии. Чередуя горячую и холодную ванны, они наполнялись энергией, которой не хватает современным итальянцам, потому что они слишком редко моются. И вот в нашем классе всегда, в особенности летом, стоит запах немытых молодых тел. Вспоминая этого славного человека, я изо всех сил растерся полотенцем и рассмеялся во весь голос. Мне вдруг ужасно захотелось петь, и я начал напевать марш альпийских солдат, как я делал это, возвращаясь с озера, где удил форелей, они еще трепыхались в моем садке. Как теперь далеко это озеро с сосновым бором, и Луза, большая старая кобыла, на которой мне разрешалось ездить, и отцовский горный коттедж, где он читал Книгу Ионы в Йом Кипур, и санки в ночь перед Рождеством, и индейский вигвам, и старый граммофон, который я заводил, когда моя сестра и ее подруги танцевали с армейскими офицерами во время летних маневров. Я и не заметил, как мелодия альпийских солдат смела улыбку с моего лица и две большие слезы покатились по щекам. Я бы умер со стыда, если кто-нибудь поймал бы меня сейчас, плачущего, как ребенок. Слава Богу, я сегодня уеду, не встретившись с Береникой. Но она была здесь, поджидала меня, прислонившись к косяку двери моей комнаты и задумчиво посасывая большой палец. Ее волосы были до сих пор растрепаны, на расстегнутой блузке заметны темные пятна под мышками. «Иди сюда, — сказала она, — мы не можем расстаться таким образом».