Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин

– На пулю идет, на пулю… Сам на пулю лезет. Вот, вот!

Агафон Семенович хотел, чтобы стрелки скорее взошли на скалы; они встретили бы зверя сверху. Но из-за гребня не было видно медведя, и они пробирались крайне осторожно и тихо. Мне в бинокль теперь особенно ясно видно было обоих медведей. Вороной зверь шел в ту же сторону верхом. Звери не подозревали, что их в упор рассматривает человек, и держались покойно. Они были похожи на допотопных чудовищ, эти два мохнатых обрубка – буланый и вороной, – неуклюжие, толстые, как ожившие сказочные животные, бродившие по земле, когда еще не было человека. Древний пещерный мир, ведомый до сих пор по книгам, вдруг ожил на моих глазах. Земля, горы, зелень задвигались передо мной, как нечто очень близкое мне, нераздельное; секундами мне становилось жутко и радостно от чисто звериного восторга.

Буланка подошел к снегу, обнюхал его, потом осторожно повел «норкой» по воздуху и вдруг испуганно метнулся в сторону.

– Одушнили!.. Услыхал. Одушнили… – в отчаянии зашептал старик, расширив черные глаза в сторону зверя.

Но медведь остановился, тихо обошел снег и стал взбираться на камни. Сейчас он выйдет на охотников. И он вышел. Зазубрин рассказывал потом, как он услыхал со скалы мощное, хриплое фырканье и тут же увидал в каких-нибудь сорока метрах от себя уши, голову и грудь медведя. Зверь стоял среди трех высоких пихт.

– Зверь около вас, рядом, стреляйте, стреляйте! – надрывался Агафон Семенович.

Я завороженно смотрел, как Зазубрин вскинул ружье, прицелился, как через секунду передернул затвор, опять прицелился и опять нервно задергал правой рукой. Я тогда же понял, что у него раз за разом произошли две осечки. Наконец раздался хлесткий и резкий удар зазубринского маузера. Там, где стоял зверь, на воздух взлетели камни, пыль и сучья. Большими взмахами зверь пошел в гору.

– Уходит зверь, уходит! – кричал Агафон Семенович, дубася вокруг себя от негодования воздух кулаками. – Стреляйте, стреляйте!..

Но стрелять было нельзя: медведь сразу же очутился за скалами.

Старик, как куль, опустился на землю:

– Упустили! – и тут же вскочил на ноги и бешено начал выкрикивать в пространство злобную брань…

Как зайцы, метнулись оба зверя от выстрела. Черный с пригорка прыгнул на снег и увяз в нем. Растопырив широко лапы, оглядываясь назад, дергался в снегу изо всех сил. Буланка без останову умахал за гору. Из пихтача выбежал третий зверь и прошел за каменной гривкой недалеко от охотников. Но они видали только Буланку. Нас и наших знаков они не заметили совсем. Зазубрин, прекрасно стрелявший из маузера, после двух осечек не совладал с нервами и «промазал». Лопатин совсем не видел зверя. Он, наблюдая, как после осечек затрясло Зазубрина, как налилось кровью его лицо, пытался было удержать его от выстрела, но выстрел был сделан, и зверь ушел. Осечки произошли оттого, что Зазубрин перед охотой сильно смазал маслом стволы и оно залило боек. Раньше маузер никогда не давал осечек.

На вершине Кругленькой горы, у скалы, жжем костер. Мы еще не остыли от «медвежьих» потрясений, как со всех сторон навалилась черная как уголь весенняя ночь. Два хребта замыкают наше становище. Тургусун шумит далеко внизу. Смутный шум его напоминает ворчанье колес титанического парохода. Земли нет ни вокруг нас, ни под нами: внизу шум воды и звездное небо над головою. Похоже, что мы плывем меж звезд и пустынно-темных пространств. Убегая от хаоса гор, пролетел над нами в низину черный тетерев. Теперь мы одни в целом мире. Звери разбежались. Наши спутники давно уже затерялись среди ночного мрака.

– К ночи одному всегда тоскливо становится, – говорит Агафон Семенович. – Весь век охочусь, часто в одиночку; а вдвоем веселее. Где-то наши сотоварищи в ночи? – бросает он в темь беспомощный взгляд. – Вечер у нас весело прошел. Провалился, как голубь пролетел… Теперь долго не уснешь. Звери из глаз не уйдут. Сколь я их видел, все они на жизнь со мной остаются. Осенями ночи еще темней бывают. Лонись в такую ночь лежал я в избушке. А кругом такой шугай-дуван крутил, глаза выколи. Слышу, собака забрехала. Высунулся в дверь, смотрю – кто-то подъехал вершний и стоит рядом. Большой, черный. «Кто это приехал?» – закричал я, а это медведь на задки от собаки встал. Как шарахнется он от моего крику, так изгородь и вынес за собой на реку. Собака Серунька в ту же ночь пришла домой. Вот напугалась! Привозил я ее на пасеку, идет охотно, а как увидит это место, так кругом – только ее и видали. А винтовка в изголовье у меня стояла, только б потянуться. Вот леший. И до чего хитер. Идет на пасеку, так непременно искупается, чтоб пчелы его не трогали. Улья захватит, сбросит их в реку, пчел всех загубит и затем спокойно из воды под руку колодку – и домой, как наш председатель с портфельчиком… Здесь мне все памятные места. Много я по этим горам со зверем побаловался. Очень люблю я с медвежухой играть. Тут ей самый ход. В Тайном ключе у белых камней большую медвежуху мы с Егоршей убили. Смотрим это мы с горы, а у подола ее медвежонок всего с мою шапку, а косолапит вверх. А ниже она сама. Догнала да норкой в гору ему пособляет. Умора! Пошли мы к ним. Выглянули из-за приторчика, а она лежит брюхом вверх, медвежонок на ней. Подымет она его на лапах, а он до брюха зубами добирается, пососать ему охота. Егорша рожки бросил, придавливает. «Стреляй!» – шепчет. Я прицеливаюсь, а старуха-то у меня в руках ходуном ходит. Я отвернулся, не гляжу на медвежуху, прижал сердце рукой, чтоб оно уместожилось. Обернулся, а на медвежухе уже оба медвежонка. «Ах, черт побери! Мешают целить». А моя старуха всегда высила. Ну, думаю, не по матери, так по вам попадет – и бабахнул. Медвежуха охнула, лапами по земле замолотила, ан сил-то нет, передачи никакой. Лапы по земле без толку елозят. Наискось ее пуля простегнула. Она сгребла медвежонка, думала, что он ее укусил. Как швырканет его об утес, сама трепанула вниз на россыпь. Другой медвежонок – за ней. Подошли, она мертвая лежит, а медвежонок сосет ее, дорвался, сопит, бормочет от сласти. Бросил я рожки, ахнул – мимо. Егорша принатужился, стрелил – тоже мимо. Сдернул я с плеча дробовик, боткнул по ему, он как взвизгнет – и пошел в угон. Ну, думаю, расти для других. Другого медвежонка под утесом без памяти захватили, во как мать его шабахнула. Принесли мы его домой, пришел он в себя, долго жил у Егорши. Подрос, начал на дворе телят, гусей драть, а раз чуть бабу не задрал. Пошла она баню топить, а он там на припечке на камнях расположился. Она вошла, он как гребанет ее, подмял, испугал насмерть. Пришлось его пристрелить. А другой медвежонок у нас жил. Помню, давно это было, лет больше тридцати, едем со старшим братаном Мироном (покойник теперь), а медвежонок на березу забрался. Я туда, – мне было лет двадцать, – он на меня, мордой ко мне щерится; я его удилищем по роже, он вверх. Я петлю сладил и все силился накинуть, а он удилище грызет. Бился-бился я над ним – отступился. Брат полез. Он тоже на него рыкает, удилище захватывает. Я кричу: «Лупи его шибче, братка!» Он его и давай охаживать. Загнал его на сук, набросил петлю, он ее ртом захватил и лапу в нее кинул. Ну, думаю, наш. Прикрутили мы его к березке – и домой. Наутро приезжаем, а он уже постель себе на суку сладил. Пытались мы его стащить с березы, – нейдет, да и шабаш. Принуждены были срубить дерево. Грохнулся он оземь, а живой. У нас ни ружья, ни ножа, а пуще охота живым домой доставить. Ну как ты его возьмешь? Не дается, кидается на нас. Огрели мы его палкой по зауху раза два, – присмирел. Придавили за шею рогатиной, я ему норку ремнем связал. Как его теперь доставить домой? У меня конь каурый – здоровый был. «Давай, братка, на него валить!» Подтащили к коню, тот храпит – не дается. Я ему глаза новым своим шабуром завязал, завалили медвежонка и айда домой. Лапы-то у него по боку коня хлопают, тот и понеси меня. Насилу удержался сам. Приехали мы на пасеку к Бурнакову. Встречает нас старик: «Бросьте, ребята, его наземь, мой Белянка с ним позабавится. Здорова моя собака за медведем ходить». Я развязал, спустил его на вожжах. Белянка как шарахнется под стол, повалила всю посуду и такой дух кругом раскинула, что мы часа два смеялись: «Вот собака!..»