Символ веры - Александр Григорьевич Ярушкин

нету… — жалким голосом выдохнул Маркел Ипатьевич.

— Бегу ужо, бегу.

Степка схватил шест, принялся подсовывать под ствол, но руки плохо слушались, и ему никак не удавалось этого сделать.

Из горла Маркела Ипатьевича вырывались хриплые булькающие звуки. Глаза закатывались, фиолетово-черные губы покрылись пузырьками кровавой пены.

— Щас, папаша, щас, — причитал Степка, бестолково дергая шест.

— Больно мне…

— Уж потерпите, папаша!

— Нутро горит…

Степка хлюпнул носом, навалился на шест, но ствол даже не шелохнулся, будто не крепкий парень пытался приподнять его, а дряхлый старик. Маркел Ипатьевич рванулся и дерево дрогнуло. Шест выпал из Степкиных рук, но он тотчас подхватил его:

— Щас, папаша, щас…

Последний раз глянув на сына, Маркел Ипатьевич просипел:

— Варнак…

Размазывая по щекам слезы, Степка бросился к нему, увидел, что он мертв, и разрыдался.

Из оцепенения его вывел голос работника.

— Эге-гей! Где вы? — беспокойно кричал Кондратий.

Степка зачерпнул пригоршней снег, приложил к пылающему лицу. Глухо отозвался:

— Здесь.

Опасливо ступая, Кондратий приблизился:

— А Маркела Ипатич где?

— Померли папаша. Сосной придавило.

Кондратий втянул голову, невольно попятился. Степка остановил его взглядом.

— Господи… — выдохнул работник.

— Шапку сними, — пасмурно проронил Степка.

Сорвав треух, Кондратий суматошно закрестился. Его глаза искали и не могли найти тело. Наконец он решился, пролепетал едва слышно:

— Где Маркела Ипатич-то?

— Помоги сосну поднять.

Вдвоем они легко оттащили верхушку дерева, опустили чуть поодаль, подошли к вмятому в снег трупу. Степка рухнул на колени, провел негнущимися пальцами по векам отца, припал к его расплющенной груди, хрипло и отчаянно зарыдал. Кондратий постоял, тоже всхлипнул, утер глаза.

— Че уж так убиваться, хозяин… Славно Маркела Ипатич пожил… добра вон сколько…

Степка затих, вслушиваясь в непривычное хозяин, покосился — не с издевкой ли сказана? Поднялся. Зорко огляделся, сурово проговорил:

— Хлысты до завтра подождут. Помоги-ка донести родителя.

Они уложили тело на дровни. Кондратий взял лошадь под уздцы, а Степка, не надевая шапки, зашагал следом за санями.

10

Волокна сухого мяса застревали между зубов. Платон Архипович, пытаясь извлечь их, перекосил широко рот, отчего его физиономия приняла сатанинское выражение. Вытащив пальцы, он вытер их платком, поцыкал зубом, неприязненно посмотрел на Варначиху:

— Где ты только такое взяла?

Старуха мелко захихикала, обнажая беззубые десны. Тусклый огонек каганца испуганно заметался. Тень от вислого носа запрыгала по морщинистым щекам, в жгуче-черных глазах вспыхнули и заскакали отсветы пламени.

Становой пристав сердито бросил:

— Тьфу! Ведьма!

— Ты, шоколик, не шибко шуми, — назидательно прошепелявила Варначиха. — Времечко ноне швободное.

— Швободное, — ворчливо передразнил пристав. — Молчи уж, карга старая!

— Че поддевашь? — обиделась Варначиха. — Ешь, пьешь, живешь у меня второй день даром, а поддевашь.

Збитнев брезгливо оглядел убогую землянку, с потолка которой, сложенного из полусгнивших бревен, сыпалась труха. Он повел плотной короткой шеей, будто и сейчас что-то упало за шиворот:

— Я же дал тебе рубль!

Старуха закачала головой:

— Э-эх, шоколик!.. Шкоко я тебе попередавала…

Сурово глянув на нее, Збитнев буркнул:

— Разговорилась!

— А че, поболтать я люблю, — хихикнула Варначиха. — Токо шобишедников нету. Коли нелюбопытно тебе, че в Шотниково проишходит, я шпать буду. Ночь ужо на дворе. И так ради тебя, шоколик, по морожу шарашилась.

Старуха перекрестилась на прокопченный угол, где никогда и не бывало иконы, поперхала и полезла на кособокую печь. Збитнев поймал ее за щиколотку.

— Ты че, охальник, лапашь? — возмутилась Варначиха. — Шроду никто не лапал!

— Тьфу, кикимора! — сплюнул пристав. — Поди, и раньше-то не особенно зарились.

Старуха забралась на печь, сгорбилась под нависшими бревнами, обиженно фыркнула:

— Много ты жнаашь!

Збитнев провел ладонью по шинели, сплюнул, сердясь. Варначиха, устраиваясь поудобнее в куче грязного тряпья, заменяющего постель, продолжала бубнить:

— Охальник, лапат! Ишь, шуштрый какой. Лапат…

— Заладила, — досадливо оборвал Платон Архипович. — Рассказывай, что в селе творится.

Варначиха наконец расположилась, свесила с печи голову:

— В Шотниково-то?.. Мужики вольготно живут. Кабатчика вот побили. Жыковскую лавку маненько порушили. Правда, ниче не брали, Андрюха Кунгуров не велел. Он у них вроде как начальник. Шлухают мужики Андрюху. Ерой как-никак.

— Еще что? — хмуро поторопил Збитнев.

— Довольны мужички. Говорят, крашота беж влаштей. Бор рубят. К Шванке ходили. Так пужанули, што он бумагу каку-то накалякал, штобы полешовщиков иж бору убрать…

— Неужто написал?

— Напишал, — кивнула старуха. — Куды ему деватына?

— Сробел Шванк, — удовлетворенно констатировал Платон Архипович.

— Хоть и немчин, а шоображат, — согласилась старуха. — Голова одна, новую не купишь.

— Саломатова видела?

— Как же я, шоколик, его увижу? В каталажке он.

— Живой хоть? — заботливо поинтересовался Збитнев.

— Живой, — махнула рукой Варначиха. — Мужики, они шумливые, но нежлые. Шаломачиху к нему пущают. Ш голоду твой урядник не помрет.

— Меня не ищут? — приподнял бровь Платон Архипович.

Старуха сокрушенно закачала головой:

— Ищут.

Збитнев вздохнул. Глаза Варначихи злорадно сверкнули, но она тут же прикрыла их дряблыми веками, участливо посетовала:

— Как бы не проведали, где ты, шоколик, хоронишша…

— Не каркай! — набычился пристав. Помолчав, испытующе посмотрел на старуху: — Или уже продала?

Она боязливо хихикнула:

— Што ты, шоколик?

— Смотри, ведьма! У меня же с собой револьвер, — глухо проговорил Збитнев.

Старуха закрестилась:

— Че ты меня пугашь. Штарая я.

— Супругу мою видела?

— Как же я ее увижу? У учителя она проживат. Поди жива, ждорова.

Збитнев задумчиво засопел, нервно подкрутил ус. Спросил угрюмо:

— А учитель как?

— В почете он у мужиков. Они его таперя как батюшку шлухают. Вот и жене твоей при ем хорошо.

— Разболталась! — недовольно одернул Платон Архипович. — Скажи лучше, где тебя черти так долго носили?

— Черти-то? На Маркелу шмотреть ходила.

— Что на него смотреть? — недоуменно сдвинул брови Платон Архипович.

— На покойника-то шмотреть вщегда любопытно, не то што на живого, — философически прошамкала Варначиха. — Чиштенькой такой, шмиренный. Лежит-полеживат, а душенька его к облакам ужо отлетела.

Збитнев подался вперед, вытаращил глаза:

— Как «на покойника»? Ты чего несешь?

— Обнакновенно. Лешиной его придавило.

— Лешиной?

Старуха раздраженно пожевала губами. Сердито пояснила:

— Хлыштом! Они в бор поехали: Маркела, работник ихний, да Штепка. Вот и придавило.

— Выходит, Степка теперь всему хозяин, — раздумчиво проговорил Платон Архипович.

Увидев, что пристав поднялся с лавки, Варначиха удивленно спросила:

— Куда энто ты, шоколик, на ночь глядя?

— По ягоды, — отрезал пристав и, пригнувшись, вышел из землянки.

Степка Зыков сидел у гроба